Любовь

— Прощай, до вечера, — кивнул Юлий, словно бы соглашаясь с уговорами жены и погладил ее покрытые жемчужной сеткой волосы. Потом он махнул страже, чтобы отворяли.

— Не открывайте, — бросила в сторону Золотинка, так чтобы Юлий не видел. Воротники взялись за створы — весьма решительно с виду, но без видимых последствий.

Зимка знала, что Юлий разозлится, силой его не удержать, она заранее страшилась последствий своего упрямства, но не могла отступить. В смятении чувств она не знала, не понимала другого пути, иначе как удерживать любимого подле себя, и, расшибаясь, лбом встречая последствия собственного сумасбродства, так и не научилась опускать руки, чтобы довериться судьбе. Глухая злоба вздымалась в ней при мысли сдаться, потому что судьба эта была блуждающая уже совсем близко тень Золотинки. Зловещая тень сводила ее с ума, отравляя каждое мгновение жизни.

— Юлька, Юлька, не уезжай, — тараторила она, цепляясь за стремя, тогда как Юлий, стиснув зубы, направлял коня к воротам, где обомлела стража.

Недобрый вид государя покончил с колебаниями воротников, они потянули на себя обитые огромными гвоздями створы. А Зимка, повиснув на стремени, вскрикнула:

— Ты слова выучил? Опять ничего не сделал и бежишь?! Где твой урок? — С лихорадочной неловкостью она хватилась расстегивать переметную суму, потертый кожаный мешок, где прощупывались книги и тетради, но дела не кончила и повторила, очерчивая в воздухе лист бумаги: — Где слова? Слованские слова, ты выучил?

Юлий натянул узду, как только ворота раскрылись, впустив уличный гам и солнце. Он не был ни жесток, ни упрям и уже ощущал себя виноватым оттого, что настоял на своем. Не совсем понимая, что спрашивает Золотинка, относится ли изображенный движением пальцев лист к его тарабарским занятиям или к чему другому, он чувствовал себя обязанным отвечать, чтобы не обижать жену еще больше, и неопределенно покачал головой, что могло означать и да, и нет в зависимости от вопроса. Разумеется, Зимка не могла удовлетвориться такой снисходительной неопределенностью, «слованские слова» для Юлия, нарисованные художником картинки с подписями, вроде разобранного на листки букваря, она имела при себе в нарочно сшитом для того кармане и не замедлила вытащить их на свет.

— Что это? Это что? — горячечно требовала она, потрясая листком, где художник изобразил букву П, представив ее для пущего изящества как мужчину и женщину, что соединились между собой венками — головы соединяла витая черта из цветов и листьев.

Стопка мятого картона в дрожащих руках Зимки рассыпалась — палата, перо, перстень, праща, пуговица, пояс, парус, пищаль посыпались на мостовую. Осталась у Зимки только «плинфа» — плоский граненый камень, уложенный художником для лучшего обозрения на травяную кочку.

— Кирпич, — сказал Юлий со вздохом. Смуглые щеки его потемнели румянцем. Избегая толпу, он потупил взор, уставив его в холку, чего Зимка в лихорадочном возбуждении не замечала.

— Вот видишь, ты все понимаешь! Можешь, если хочешь! Учить только надо, учить! Опять ты не учишь!

Зимка горячилась тем больше, что в глубине души ее гнездилось мрачное, как тайный порок, убеждение, что никакие усилия выучить Юлия человеческому языку не достигнут цели. И что она, Зимка, годится к этому делу меньше кого бы то ни было на свете, потому что Юлий отказался понимать людей по ее собственной, Зимкиной, вине. Поговорив с Обрютой, Зимка хорошо запомнила рассказ старого дядьки, как Юлий сцепил зубы и ушел в себя, услышав об измене любимой. Об ее, Зимкиной, измене. Обрюта не считал нужным что-либо смягчать и скрывать… Изо дня в день наталкиваясь на стену непонимания, Зимка все больше убеждалась, что болезнь Юлия не придурь, а все то же старое Милицыно заклятие, однажды Золотинкой выдранное и опять пустившее свои ядовитые ростки, раз оказались для того условия. Расписными картонками здесь не поможешь, понимала Зимка, и злые слезы похожего на обиду раскаяния подступали к ее прекрасным карим глазам.

Все остановилось в противоречии. Юлий молчал, Зимка держалась за стремя, судорожно озираясь.

Народу на улице ничуть не убавилось, зеваки не расходились, легко вступая в разговор с незнакомыми, и теперь, когда ворота открыли второе действие позорища, зрители сбились плотным, внезапно притихшим стадом. И Зимка, не замечавшая до сих пор ни единого человека, кроме Юлия, вдруг с омерзительным содроганием, словно на склизкую жабу наступила, попала взглядом на приютившегося в толпе пигалика.

Она узнала его сердцем — детскую мордочку, не детски пристальные глаза и…

закричала.

— Закройте ворота! Стража! — раздался истошный вопль. — Скорее! На помощь! — И, падая на подгибающихся ногах, мертвой хваткой цапнула рукав Юлия.