Любовь

Конюший, замолкнув на полуслове, поклонился и закрыл папку. Хорошо изучившие государыню сановники понимали, что ее «сейчас» не много на деле значит, не обозначает никакого действительного промежутка времени, ни большого, ни малого, но не выразили ни малейшего недоверия к обещанию государыни, они как будто верили, что княгиня и вправду вернется. Да и кто, по совести, мог предполагать, что «сейчас» государыни обернется роковым никогда.

С изменившимся лицом, встревоженная, раздосадованная и подавленная одновременно, Золотинка стремительно шагала, увлекая за собой девушку и дворян по переходам дворца. Через хозяйственные помещения нижнего яруса, через кухню мимо огромной плиты с шипящими на ней котлами, вздымая вокруг вихри, которые расшвыривали по сторонам оторопелых поварят и служанок, великая государыня и великая княгиня Золотинка выскочила на задний двор и как раз успела перехватить Юлия — тот собирался выехать за ворота.

— Юлий, не смей! Что ты опять?! — закричала она сорванным учительским голосом, от которого потупились часовые, приотстали, словно споткнувшись, дворяне, а Юлий вынужден был обернуться. В лице его мелькнула досада, впрочем, вполне мимолетная, он сдержал коня и… и сдержанно, невесело улыбнулся навстречу жене.

— Долго ты будешь меня позорить? — возбужденно молвила Золотинка, хватаясь за стремя. Она оглянулась, смутно сознавая, что не надо бы выносить семейные неурядицы на улицу — за открытыми воротами толпился случайный городской люд, слегка только отодвинутый жидкой цепью кольчужников. Разносчик с блюдом на голове, бесстыдно разинувшая рот девка, мальчишки, восхищенные до столбняка… неприятно пораженный мирским неустроением богомолец с железными веригами на груди и множество другого, и благообразного, и разнузданного народа во всем разнообразии сдержанных только стражей чувств — от смущения и неловкости до злорадного любопытства.

— Закройте ворота! Что?! Живо! — сорвалась Золотинка, чувствуя, что теряет над собой власть. В этом взвинченном состоянии она не боялась толпы, но страдала за Юлия, сознавая, что толпа, глас народный, именно так и судит, что великий государь не в своем уме.

На челюстях Юлия проступили желваки, когда он увидел, как смыкаются дубовые створы, затворяется для взора залитая солнцем, живая улица. Золотинкины дворяне с отсутствующим выражением лица расходились, предусмотрительно убираясь с глаз долой, и только страже у ворот некуда было деваться. Золотинка кусала губы, не зная, как объяснить Юлию, что нельзя было поступить иначе, когда подлые ротозеи, распустив слюни, жадно суются в семейную жизнь великих государей. С робкой лаской она тронула мужа за руку, а тот, казалось, отдернулся.

Разумеется, это не могло быть так, сообразила Зимка в следующее мгновение, упрекнув себя в помрачении ума. То была все та же болезненная мнительность, что заставляла ее путать действительность со свидетельствами вчерашних сновидений. И, в самом деле, Юлий улыбнулся, опровергая легшую на лицо Золотинки тень.

Но в улыбке этой — снисходительной? небрежной? жалостливой? — мерещилось уже нечто такое, что не оставляло Зимке возможности принять этот знак примирения без последствий — без слез и изнуряющих объяснений. Зимка уже горела, сердце захолонула всегдашняя черная мука, имя который была ревность. Тем более безысходная, что несчастная Зимка ревновала и любовь Юлия, и холодность, справедливо или несправедливо относя первое на счет Золотинки, а второе на свой собственный, Зимкин счет. И тут уж действительно не найти исхода.

— Ты уезжаешь, — говорила она в лихорадочном колебании между слезами и злостью, между отчаянием в своем женском и человеческом достоинстве и яростным желанием попрать чужую волю. — Так всегда… Поехал… и ни слова. А я… я… я жду тебя до полуночи, считая мгновения… Мне душно, душно в пустой постели, а тебя по лесам носит, черти где… У меня сердце болит… у меня болит сердце… у меня болит сердце, — повторяла она, чувствуя с каждым разом дрожь все ближе подступающих слез.

— Я вернусь к ночи, — мягко возразил Юлий, угадывая общий смысл стенаний. — Бывает, что и заблудишься… — И, не имея, видно, больше никаких других оправданий, показал притороченный к седлу самострел.

Но что самострел! Зимка знала цену этой охоте без всякой иной добычи, кроме той, что Юлий извлечет из своих переметных сум: тарабарские книги и тетрадь с тарабарскими виршами — будь они прокляты! Соглядатаи, нередко наблюдавшие Юлия в его укромных лесных убежищах, доносили государыне о не совсем похвальных замашках великого князя, который, забравшись на скалу, воет и на ходу бормочет. Лучше бы он к девкам таскался! — думала в сердцах Зимка, имея в виду, впрочем, что соперницу можно и уничтожить.

— Я вернусь к ночи, — повторил Юлий с мягким упорством, которое не раз уже доводило Зимку до помрачения.

— Не езди, прошу тебя, мне страшно. На дорогах шалят, в лесах бродяги, ты не берешь охраны и бежишь от дворян… — говорила она, жадно заглядывая в глаза.