Любовь

Не готовый к такому повороту, тот едва удержался от падения, потому что выпростал из стремени ногу, намереваясь соскочить наземь. Один из стражников, что случился поближе, бросил бердыш и успел подхватить княгиню, придержав заодно и князя. Отовсюду бежали люди — вельможи и дворяне. Золотинка потускнела взором, но даже в обмороке не упустила Юлия. Собственными силами тот уж не мог усидеть в седле, повалился на чьи-то руки, так обоих и приняли, не пытаясь расцепить. А Зимка, ощутив, что Юлий рядом, обвила его за шею удушающей хваткой.

Однако она достаточно сознавала происходящее, чтобы — уже в объятиях Юлия, когда он встал и принял жену на руки, — вымолвить побелевшими губами:

— Ананья… позовите Ананью!

Под испуганное квохтанье придворных Юлий внес жену во дворец. Однако Золотинка не позволила себя уложить, в спальне она высвободилась и села в кресло, показывая, что случайный припадок слабости прошел — лишние могут удалиться. Разлитая в лице бледность и красные пятна на щеках, даже самое это возбуждение тотчас после обморока говорили Юлию, что дело не ладно. Он требовал врача и все же, в противоречии с собственными чувствами, не вовсе как будто бы доверял внезапному припадку и непонятному излечению жены. Зимка ловила на себе внимательные, слишком долгие и пристальные взгляды, какие трудно ожидать от обеспокоенного, потерявшего голову человека.

Несчастная и растерянная, больная от мучительного сердцебиения, она отводила взор, стараясь не попадаться. Зимка сознавала, что не может рассчитывать на полное, искреннее сочувствие мужа. Расстегнутое платье тенью приоткрывало грудь, и Зимка не упускала из виду эту жалкую уловку, хотя неумолимый голос говорил ей, что все… все… все бесполезно.

— Ананья! — остановила она конюшего, когда преисполненный смирения вельможа собрался покинуть комнату вслед за сенными девушками.

Можно было смело говорить вслух, раз уж Юлий все равно не хотел понимать по-словански, но какое-то неодолимое замешательство заставило Зимку перейти на шепот:

— Там за воротами пигалик. — Она шевельнула кончиком пальца, указывая в какой именно стороне это «там». — Тот самый. Там… — И выдохнула последнее слово: — Золотинка.

Ананья недоверчиво отстранился. Губы поджались, в узком, стиснутом лице его проступило отчуждение, как будто верный конюший выказывал недовольство… осуждал государыню за легкомысленную поспешность суждений. Так это она поняла, да и что еще оставалось?

— Ты слышал? — повторила она, сразу же раздражаясь. — Не упусти ее… его… Я не хочу ничего больше о ней слышать. Понятно? Ничего больше не хочу слышать! — Она сказала это негромко, но со злобным напором, которого достаточно было, чтобы проломить недоверие и уничтожить недомолвки.

Однако иссушенное всегдашним повиновением лицо Ананьи уже ничего не выражало. Он бесстрастно кивнул.

Откинувшись в кресле, Зимка бросила вороватый взгляд вниз, чтобы проверить не запахнулась ли случайной складкой платья грудь, и больше не двигалась, пока дверь за конюшим не затворилась с чуть слышным вкрадчивым скрипом… пока не настала в комнате тишина, в которой отдавались беспокойные шаги Юлия… Она и потом сидела, закусив губу, не смея глянуть на мужа.

А когда глянула, то поднялась тотчас, встала, протягивая руки… так жалостливо и робко, что дрогнуло что-то в сердце Юлия, он принял жену в объятия и принялся ее гладить, уставив печальный взор мимо. Спрятав голову на груди мужа, Зимка разрыдалась.

Золотинка обреталась в столичном городе Толпене уже более месяца. Она поселилась в гостинице «Пигалик и пигалица», которая пленила ее своим названием, вместе с толстым неразговорчивым (по крайней мере, на людях) котом, назвавши себя Златаном. После полного примирения с Республикой путешествующий в целях самообразования молоденький пигалик никого уже не мог удивить. Кота же Золотинка, по здравому размышлению, представлять не стала, поскольку хозяин этого не требовал, и сам Почтеннейший, в свою очередь, не искал такой чести. Целыми днями кот жрал от пуза, спал на нарочно устроенном для него пуховичке и не делал ни малейшего поползновения поменять сонный покой гостиничной комнаты на превратности столичных улиц. И в этом смысле можно было только порадоваться счастливому сочетанию благоразумия и лени, которые удерживали Почтеннейшего от сомнительных предприятий, потому что не было еще случая, чтобы, отправившись с Золотинкой на прогулку, Почтеннейший не кончил каким-нибудь крупным недоразумением. Кот не видел ничего унизительного в том, чтобы ссориться с собаками, с мальчишками и с базарными торговками, а когда встречались положительные, благонамеренные люди, с которыми и поссориться не всегда можно, то оскорблял их на тарабарском языке, что, конечно же, не могло укрыться от Золотинки.