Любовь эпохи ковида

Лед – не вода! Мы поплыли, время от времени ударяясь коленями о камни, и при этом пытались петь под завывания ветра. Никита держал магнитофон в задранной руке и плыл, как Чапаев. Выползя, наконец, из воды, мы увидели озаренный молнией сенной сарай. Что «сенной» – поняли, открыв скрипучую дверь. Сено! Сухое, пыльное. Жадно вдыхали. Ладожская вода хороша… но в меру. Дверь осталась открытой (обратно почему-то не шла), и мы видели, как погибал, озаряемый вспышками молний, наш «Варяг», то скрываясь под гигантскими волнами, то снова появляясь, но погружаясь все ниже и ниже.

– Ну ш-што? – спросил Никита, дрожа (и не только от холода). – Этой жертвы… – он посмотрел на обломки катера, – этой жертвы вам недостаточно для вступления в ваш клан?.. Братья, – почему-то добавил он.

Пауза, прерываемая раскатами грома.

– Ты можешь считать, – Игорек гордо высунулся из сена, – что ты уже в нем!

Что значит – «можешь считать»? Это все равно что «рассчитывать на рюмку водки»!

Никита в отчаянии зарылся в сено.

«Заруба» их продолжалась!

– Ну как там наш кандидат? – всякий раз появившись у меня как бы вскользь, но жадно, спрашивал Игорь – причем на первых минутах.

Не для этого ли и приезжал? Так пёр бы прямо к нему!

Кандидат оказался, кстати сказать, «многообещающим», как сформулировал Игорек. Эрудицией он не уступал нашему Генеральному, а в знании языков даже превосходил его втрое… если считать и русский язык. На антикварном столе Никиты романы на французском перемежались с боевиками на американском – он настаивал на том, что это отдельный язык. Игорек важно кивал, «насыщался». Мама Никиты работала в нашей представительнейшей Публичной Библиотеке – что просил сынок, то и приносила ему на дом, и тот, не вставая с дивана, получал все. И Игорек теперь дружил с ним. Никитушка, можно сказать, вместо кукол играл с книгами (мама вынуждена была брать его с собой на работу) и выучился читать года в два, причем, по детской наивности, на французском. В нем, как и в Игорьке, бушевала необузданная жажда неизведанного, а может, и несуществующего! – это сближало их и, как ни странно, увеличивало их страдания: значит, я не один такой, а стало быть, это серьезно! И даже – трагично. Ну чего не хватало им? Всего мира? Мне, например, дайте карандаш, и я счастлив.

И еще одна странность: неизведанное ни в коем случае не должно относиться к их службе! Фи! При том, что служба была не слабая – Игорек делал новые самолеты, а Никитушка «витал в облаках», изучая их загадочную природу, и за это еще имел деньги. Ай плохо? Но при этом – дрожал от ярости, когда я ему про это говорил. Что их гнало куда-то? Обсуждали с важным видом мертвый кельтский язык: сколько там неизведанного! А в русском? Но им… подай мертвый кельтский язык! Считали знание его (или хотя бы знание о нем) необходимым для истинного джентльмена? А старший научный сотрудник (коими они были) – разве не человек? Лишь горько смеялись. Расширяли свой кругозор? Или разлюбили свою профессию? Мне, например, моя работа с карандашом в руках приносит «выше крыши» и счастья, и горя. Больше – зачем? В чем недобор? Чувствовалось тут что-то трагическое и неразрешимое. Причем утоляли они страсть к познанию не только в библиотеках (считая этот этап пройденным в детстве). Я бы сказал – только не в библиотеках. Другие «лежбища» влекли их. Для начала в распоряжении их была роскошная Никитушкина квартира, особенно когда дома не было Ирки. А она, будучи классной переводчицей-синхронисткой, шастала по заграницам. И квартира их, в шаге от Невского, становилась «лежбищем». Платон и Сократ, которым они подражали, любили и пиры – расширяет кругозор.

Я, чувствуя себя достаточно насыщенным, покидал их. Хорошо им!

Набравшись сил – приходил. Помню, как было в последний раз. Позвонил в дверь. Никитушка открыл почему-то мгновенно. Понял почему: он метался по квартире в диком возбуждении.

– Ну как вы тут?

– Ты что? – Никита вскричал. – Не знаешь своего брата? Всю ночь я выслушивал его вымыслы, но только я заговорил о чем-то своем – он тут же вырубился.

Я огляделся. Пир духа явно не был платоническим. Пустые бутыли сияли на солнце. В бесценных сосудах (некоторые состояли на учете в Эрмитаже), «змеились» окурки – судя по их количеству, были гости.

Игорек со строгим лицом спал сидя. Я тронул его за плечо.

– Вставайте, граф!

Он вздрогнул, открыл глаза, огляделся – но не проснулся, кажется, до конца.

– Не столько приехамши, сколько выпимши! – пробормотал он и снова закрыл глаза.

– Себастьян! – выкрикнул Никита столь популярный в Ленинграде псевдоним друга и тот, вздрогнув, открыл глаза.

– Да-да, – проговорил он, оглядываясь. – А-а… А мне снилось, что я на работе.

– Вот это правильный сон. Расскажи! Если, конечно, он не секретный! – обрадовался я.

– Ну-у… – многозначительно протянул Игорек.

Видимо, секретный… Или забыл?

– Ну, все! – сказал я. – Чайку – и к станку!

Но тут петухом наскочил Никитон.

– Мне кажется, мы еще не договорили!