Любовь и диктатура

Потёмкин победил её тем, что дал ей возможность быть тем, без чего нет женщины. Он заставил её быть слабой. Какой-то бывший у них мальчик на побегушках, выросши, вспоминал: «У князя с государыней нередко бывали размолвки. Мне случалось видеть, как князь кричал в гневе на горько плакавшую императрицу, вскакивал с места и скорыми, порывистыми шагами направлялся к двери, с сердцем отворял её и так ею хлопал, что даже стёкла дребезжали и тряслась мебель. Они меня не стеснялись, потому что мне нередко приходилось видеть такие сцены; на меня они смотрели, как на ребёнка, который ничего не понимает. Однажды князь, рассердившись и хлопнув по своему обыкновению дверью, ушёл, а императрица вся в слезах осталась глаз на глаз со мной в своей комнате. Я притаился и не смел промолвить слова. Очень мне жаль её было: она горько плакала, рыдала даже; видеть её плачущую было мне невыносимо; я стоял, боясь пошевельнуться. Кажется, она прочла на моём лице участие к ней. Взглянув на меня своим добрым, почти заискивающим взором, она сказала мне: “Сходи, Федя, к нему; посмотри, что он делает; но не говори, что я тебя послала”. Я вышел и, войдя в кабинет князя, где он сидел задумавшись, начал что-то убирать на столе. Увидя меня, он спросил: “Это она тебя прислала?” Сказав, что я пришёл сам по себе, я опять начал что-то перекладывать на столе с места на место. “Она плачет?” – “Горько плачет, – отвечал я. – Разве вам не жаль её? Ведь она будет нездорова”. На лице князя показалась досада. “Пусть ревёт; она капризничает”, – проговорил он отрывисто. “Сходите к ней; помиритесь”, – упрашивал я смело, нисколько не опасаясь его гнева; и не знаю – задушевность ли моего детского голоса и искренность моего к ним обоим сочувствия или сама собой прошла его горячка, но только он встал, велел мне остаться, а сам пошёл на половину к государыне. Кажется, что согласие восстановилось, потому что во весь день лица князя и государыни были ясны, спокойны и веселы, и о размолвке не было и помину».

Это прямо, ни дать ни взять, какая-то типичная сцена из жизни молодой московской белошвейки и её крутого нравом мастерового мужа.

Нежность же его доходила до того, что он сочинил легкомысленную песенку на тему, «червяк, влюблённый в звезду», а в ней такие слова:

Как скоро я тебя видал,

То думал только о тебе.

Глаза твои меня пленили,

И не решился я сказать,

Что сердце глубоко скрывало.

Тут кстати было бы сказать о странной для этого тела тонкости души. Есть совершенно потрясающий факт. Моцарт, оказывается, вполне мог бы быть русским композитором. Потёмкин узнал о нём, о том, что он недоволен своей судьбой, и через венского резидента графа Андрея Разумовского, вёл с ним переговоры, чтобы перетащить в Петербург. Моцарт склонялся уже к тому, да смерть ему помешала.

Есть одна, в самом деле, жгучая тайна в этих отношениях, которую до сих пор знающие люди не могут решить окончательно.

Что случилось ровно через два года таких отношений?

В ноябре 1776 года Потёмкин отправлен «в отпуск для ревизии Новгородской губернии». Через несколько дней после его отъезда, известное место рядом с опочивальней Екатерины занято уже юным красавцем Завадовским.

Потёмкин пришёл в бешенство. Он говорил несуразное, собирался объединиться с братьями Орловыми, чтобы отобрать у коварной изменщицы трон.

Потом успокоился. Лишь вытребовал у своего преемника сто тысяч за прежний свой «апартамент» в покоях Екатерины. Тот выкуп отдал и, конечно, деньгами императрицы.

Дальше роль Потёмкина в деле с Екатериной непонятная и не такая светлая, как хотелось бы. Он, натурально, становится сутенёром.

Вот пишет какой-то Сен-Жан, бывший некоторое время его секретарём:

«Князь на основании сведений, сообщаемых многочисленными клевретами, вносил фамилии молодых офицеров, обладавших, по-видимому, качествами, необходимыми, чтобы занять положение, которое он сам занимал в продолжение двух лет. Затем он заказывал портреты кандидатов и под видом продающихся картин предлагал на выбор императрице».

Говорят, что секретарь этот был чем-то обижен на своего хозяина, и всё это можно было бы принять за напраслину, если бы точно не было известно, что с той поры, как Потёмкин получил отставку от императрициного ложа, все следующие кандидаты в эту постель были рекомендованы исключительно им. И с каждого он брал по сто тысяч, определив, что именно таков размер компенсации за его собственные тяжкие моральные издержки. Рекламаций от императрицы ни разу не поступало.

Это, к чести бывшего фаворита, не единственные его заслуги перед Екатериной.

Между теми ответственными делами, о которых сказано, Потёмкин возглавлял армию и флот на юге России. Светлейший князь Таврический сумел добиться невиданных до сей поры успехов русского оружия малыми силами и потерями. Русские военные историки, которые удосужатся разбирать его бумаги лишь к концу девятнадцатого века, с удивлением отметят, что вторую турецкую войну следовало бы, по справедливости, назвать «потёмкинской». Крым стал русским, благодаря Потёмкину, он подарил его Екатерине. И России, конечно.