Любовь и фантазия

При виде пролитой крови стоявшие сзади партизаны вздрогнули. Отныне им ведомо, что они призваны охранять: горестный крик непогребенных мертвецов, которым не дано найти успокоения, зов исчезнувших львиц, неподвластных никакому охотнику… В ясной лазури небес яростный погребальный плач выводит причудливые узоры.

Жалобное стенание то устремляется ввысь, то вдруг сникает; горечь невосполнимой потери как бы рассекает воздух. Над незримым страданием нависает колючая проволока… Тело тринадцатилетней девочки, сотрясаемое рыданиями, начинает раскачиваться взад — вперед, взад-вперед, выражая тем самым бесконечную боль утраты, пастушка словно постигает смысл погребального ритуала. Первого погребального ритуала над прахом первого убитого на ее глазах…

Застыв над пропастью, мужчины молча глядят на нее: это трудно — без трепета внимать нескончаемому горестному плачу, взлеты и падения которого напоминают раскачивание на ветру окровавленного савана. А тот, кого уже нет, упиваясь этим плачем, как бы вновь обретает память и чувствует запах тлена, болотной жижи. Он растворяется в звенящем жару. Неумолчное стенание, причитание-плач оберегают его плоть от гниения. Голос, словно панцирь, укрывает распростертое на земле тело, провожая его в последний путь…

Иссякнув, крик возвращается на землю, замирая в маленьком съежившемся тельце. Но вот девочка вновь распрямляется, взгляд ее вопрошает. Она вовсе не кажется обессиленной, напротив, она, быть может, сильнее их всех.

К ней приближается партизан в военной форме, он обнимает сестру, гладит ей волосы.

Ее зовут Шерифа. Когда через двадцать лет она поведет свой рассказ, то не станет воскрешать в памяти похороны и предание земле тела брата, омываемого водами ручья.

Любовная афазия

В детстве я проводила обычно летние месяцы в приморском селении, где громоздились римские развалины, привлекавшие множество туристов. Девушки и замужние женщины из соседних и прилегающих к ним домов нередко тоже совершают прогулки к тому или иному святилищу… Затем шумливые группы рассеиваются в окрестных полях и лесах.

Один или два мальчика бдительно стоят на страже, а мы, девочки, разделяем компанию родственниц, закутанных в покрывала. И вдруг тревога:

— Мужчина идет!

Среди женщин, расположившихся под смоковницей или оливой, начинается паника, и тут же покрывало, соскользнувшее было на плечо, натягивается на голову. Одна, едва успев продемонстрировать увешанную драгоценностями грудь, снова закутывается с ног до головы, другая встает, желая посмотреть, кто там идет, сама при этом оставаясь невидимой, третья давится от смеха — ее приводит в возбуждение появление любого мужчины.

Тревога порою оказывается ложной.

— Ничего страшного, — заявляет кто-то из женщин, — это всего-навсего француз!