Любовь и ненависть

приятным лицом. Одет прилично - серый пиджак, при галстуке.

И трезв. Совершенно трезв. Он предъявил удостоверение

члена Союза художников, держался спокойно, с достоинством,

испытывая при этом некоторую неловкость и стараясь скрыть

ее добродушной, отнюдь не заискивающей, а скорее,

доверчивой улыбкой.

Я попросил сержанта доложить суть дела.

- Вот, товарищ капитан, гражданин художник разукрасил

своего родича, - сержант глазами указал на маленького

хлипкого человечишку, который бессловесно, как указкой, ткнул

в синяк под глазом коротким кривым пальцем, сморщил

изможденное лицо и качнулся.

- Он его чуть было не убил, изверг, кулачищами своими, -

возбужденно вступила супруга потерпевшего и зло сверкнула

маленькими птичьими глазками на брата.

- Позвольте, товарищ капитан, мне объяснить? - вежливо

попросил художник. Я кивнул. - История нелепая и

возмутительная. Максим Горький был прав, когда

предостерегал не лезть в семейные дела.

- Ишь умник нашелся. Чего надумал - на Горького

свалить! - решительно подхватила сестра. - Не Горький

Максим, а ты, ты чуть не убил моего мужа!

- Погодите, гражданка. Потом вы скажете, - одернул я и

попросил художника продолжать.

- Это моя сестра, как вы уже знаете, а это шурин мой,

муж ее, - продолжал художник глухим, негромким голосом,

тяжело навалившись на высокий барьер. - Он часто выпивает

и в таком состоянии устраивает дома скандалы. Бьет ее, то

есть жену свою. Верно я говорю, Настя?

- Это наше дело! - огрызнулась женщина. И от ее

реплики тонкие подвижные брови художника удивленно

вздернулись.

- Нет, ты скажи, верно я говорю? - Она упрямо

промолчала, и художник продолжал: - Сестра мне много раз

жаловалась, просила защитить. Мы в одном подъезде живем.

Они этажом выше. Мне не раз приходилось подниматься к ним

и мирить. Это, откровенно скажу вам, в конце концов надоело.

И я как-то сказал сестре: "Знаешь, Настя, твоего бы Павлика

однажды хорошо проучить, и он навсегда забыл бы, как

испытывать кулаки свои на твоей спине. Шелковым стал бы".

Верно я говорю? - Он опять обратился к сестре, и она снова

ничего не ответила. Брат говорил правду, и я видел, как на ее

глаза навертывались слезы. - Что ты мне на это сказала? Не

помнишь? Молчишь.

- От молчания голова не болит, - отозвался Нил Нилыч,

взглянув с добродушной иронией на сестру художника, и та,

должно быть, неверно поняла его: ее тонкие губы

заискивающе улыбнулись.

Художник игнорировал реплику старшины, недовольно

нахмурился и продолжал:

- А сказала она, товарищ капитан, буквально: "И проучи,

проучи его, сил у меня больше нет терпеть". Сегодня снова

скандал. Опять за мной прибегает их дочь, племянница моя.

Говорит: "Дядя Петя, скорей идите, там папа мамку убивает". Я

пошел к ним, вижу шум, гам, обувь по комнате летает. Ну, сами

понимаете, попытался утихомирить разбушевавшегося родича,

теперь, выходит, я и виноват.

- А я как тебя просила? Да ты б его легонько, для

острастки, а ты свои пудовые кулачищи распустил, - сквозь

слезы проговорила Настя и затем неожиданно для нас

слишком энергично и не очень деликатно схватила за руку

своего мужа и потащила к выходу со словами: - Пойдем, горе

мое. Думнов посмотрел на меня. Взгляд его спрашивал: как

быть, отпускать? Я молча кивнул, а художник развел в стороны

широкие мясистые ладони и виновато проговорил:

- Вы уж извините, товарищ капитан. Для меня урок на

всю жизнь. И другим закажу - в семейные дела не суй носа.

Правду говорят: муж и жена - одна сатана.

- Свое яйцо лучше чужой курицы, - снова вставил Нил

Нилыч и, поддельно вздохнув, прибавил: - Упаси бог от пьяной

жены и от бешеной свиньи.

Я посмотрел на тяжелые руки художника и хотел было

посочувствовать его шурину, но передумал: таких учить можно

по-разному, и нужно учить.

Тут позвонил подполковник Панов и попросил меня зайти

к нему на минуту. Я отпустил художника и оставил за себя

старшину Думнова.

Николай Гаврилович сидел за письменным столом,

освещенным лишь настольной лампой. Верхний свет, которого

Панов почему-то не любил, как обычно, был погашен. С лицом

озабоченным и усталым он рассматривал какие-то бумаги.

Предложил мне сесть и сообщил, что ему передали вкратце о

подростках Вите и Юре, об Игоре Иванове, и попросил

подробно доложить, что мне удалось сделать за день. Такой

неожиданный интерес начальника к вопросу, казалось бы,

обычному меня немного насторожил. Я доложил ему

обстоятельно ход дела и свои предложения. Я считал, что

нужно приложить все, решишительно все силы, чтобы устроить

Юру Лутака в интернат или в детскую колонию, а Витю спасти

от наркотиков. Это прежде всего. Затем серьезно заняться

личностью Игоря Иванова. Тут подполковник меня перебил

тихой задумчивой репликой:

- Из-за Иванова я сегодня имел неприятный разговор с