Любовь и ненависть

скрывая своего смущения. Мне показалось, что глаза ее

напряжены от желания заплакать. Но меня теперь ни на одну

минуту не покидал беспокойный вопрос: что же ее заставило

сочинить свой день рождения? Этот вопрос мне казался

главным, проливающим свет на всю историю с партбилетом. -

День рождения я придумала... У меня было такое состояние.,.

Ну, я не могу вам передать... Я не знала, куда себя девать...

Мне хотелось быть с вами. Просто сидеть и смотреть на вас.

Молчать и слушать вас. Я не могла совладать с собой и пошла

на маленькую хитрость - придумала день рождения. В чем я,

конечно, теперь горько раскаиваюсь.

Все это прозвучало вполне искренне, как откровенное

признание, но я находился в том состоянии предубежденности

и настороженности, когда ни одно слово не принимается на

веру, и готов был придираться без всякого на то повода.

- Предположим, особого желания, как вы сказали,

"просто сидеть молча и смотреть на меня" я не заметил, -

сказал я с обидной беспощадностью. Скорее, это была мысль

вслух. - Молчал я, а говорили вы, хотя и недолго: вы куда-то

спешили.

- А вы вообще многое не замечаете! - выстрелила она

злыми, острыми словами, и мерцающие глаза ее потемнели до

черноты. - Слава богу, там я сразу все поняла. Поняла, что вы

сидите напротив меня и не замечаете меня. Смотрите, как в

пустоту. Мне хотелось разозлить вас, уязвить. Но вы были как

стена. И я ушла. Я, можно сказать, убежала. А вы даже не

поняли, почему я так быстро ушла. Конечно, я для вас просто

ваша подчиненная. Вы меня не замечаете...

Металлический голос ее звучал хлестко, как пощечина.

Глаза блестели слезой. Я был опрокинут такой внезапной

вспышкой и не сразу сообразил, что отвечать. А она, закрыв

руками лицо, почти истерично выкрикнула:

- Глупо, глупо, ой как глупо!.. - и выбежала из кабинета.

По дороге домой я пытался анализировать поведение

Дины в последнее время. Я опасался поспешных выводов,

помня, что осудить человека всегда легче, чем оправдать. В

этом смысле я придерживался принципа: лучше оправдать

виновного, нежели осудить невинного. Я отметал всяческие

подозрения в отношении Дины, но в то же самое время

становился в тупик перед фактами, из которых вытекали

неумолимые вопросы: если это была преднамеренная

провокация с целью создать против меня "партийное дело", то

без помощи Шахмагоновой такую инсценировку разыграть

было невозможно. Правда, я тут же бросал в сторону Дины

своего рода спасательный круг: в конце концов она могла стать

невольной участницей, исполняя лишь одну совсем невинную

роль - "затащить", как она выразилась, меня в ресторан. Как

бы то ни было, а настроение у меня было самое прескверное.

Я вспомнил военную службу, свою работу врачом на Северном

флоте. Там все было иначе - честно, чисто, ясно, никаких

мерзостей и авантюр. Каждый из нас и все вместе делали свои

дела во имя здоровья человека, никто никого не подсиживал,

не интриговал, никто никому не угрожал. Там не было

пайкиных и разных прилипайкиных - авантюристов и негодяев.

И сейчас все чаще стал вспоминать, как Пайкин предложил

мне бежать за границу вместе с ним, чтобы делать бизнес на

вакуумтерапии. Я вышвырнул его тогда из кабинета, а он как ни

в чем не бывало, чувствуя свою полнейшую неуязвимость -

разговор происходил с глазу на глаз, - пригрозил мне: сотрем и

уничтожим. Мол, метод твой останется, но пользоваться им

будут другие, а не ты. Я до сих пор не знаю, правильно ли я

тогда поступил, никому не сказав о гнусном предложении

Пайкина. Я так рассудил: все равно Пайкин откажется от своих

слов и объявит меня клеветником. Теперь на собственной

шкуре прочувствовал, что пайкины слов на ветер не бросают.

О, они отлично овладели оружием клеветы и инсинуаций,

знают сатанинскую силу этого оружия. Для того чтобы облить

человека грязью, особого труда не требуется. Но попробуй

потом очиститься от этой грязи. А что я противопоставил

Пайкину и К°? Отрастил на душе панцирь и надеюсь с его

помощью выстоять в горделивом одиночестве? Впрочем,

насчет одиночества - это я зря. У меня есть друзья. Тысячи

друзей по всей стране. Прежде всего люди, которым я вернул

здоровье. Потом - врачи, сотни, а может, тысячи врачей,

которые уже сегодня лечат людей моим методом. Где-то дома

в столе хранятся их трогательные благодарственные письма. В

них я черпаю духовные силы, они для меня живой родник

народной поддержки. И я верю: окажись я в беде, ну,

предположим, в нужде, если пайкины лишат меня работы,

тысячи моих незнакомых и знакомых друзей придут мне на

помощь. Вернее, пришли бы, потому что практически они не

узнают о моей беде. Кто из них может догадаться, что врач

Шустов, затравленный авантюристами, уволенный с работы,