Любовь и ненависть

не было. Опустился на диван, закурил. В уголке стояли

игрушки Катюши: кукла Анфиса с золотисто-каштановыми ("как

у мамы") волосами, игрушечный шприц (Катюша любила

играть в врача и с серьезным, озабоченным видом лечила

свое игрушечное население: выстукивала, выслушивала,

измеряла температуру, выписывала рецепты) и сказки

Пушкина. На обложке - дуб зеленый, златая цепь и черный кот.

Какой-то очень родной, до боли, до смертельной тоски, милый

детский голос прошептал ему: "Там на невидимых дорожках

следы неведомых зверей. Избушка там на курьих ножках стоит

без окон и дверей..." Он услыхал этот голос не извне, не

ушами. Этот голос родился в нем самом, где-то внутри, и

услыхал он его всем сердцем, нервами, каждой клеточкой тела.

И тогда, подчиняясь какой-то неведомой силе, проговорил

вслух, медленно и отчетливо:

- Там Царь Кашей над златом чахнет. Там русский дух!

Там Русью пахнет. . - И, закрыв глаза, опрокинувшись всем

корпусом на спинку дивана, произнес: - Доченька... Катюша...

Женщины уверяют, что мать крепче отца привязана к

ребенку, что материнская любовь сильнее отцовской.

Субъективность такого суждения, казалось Андрею, очевидна.

Материнская любовь слепая, в ней больше от инстинкта, чем

от сердца и разума. Отцовская любовь мудрая, глубокая, хотя

внешне сдержанная, не выставляющая себя напоказ. Так

любил свою единственную дочурку Андрей Ясенев, этот на вид

суровый, грубоватый, но, в сущности, чуткий, ласковый,

нежной души человек.

Потянулся рукой к столу, взял толстую тетрадку, в которую

Ирина записывала свои наблюдения о Катюше с самого дня ее

рождения. Это был своего рода дневник. Медленно, бережно

раскрыл в середине тетради и прочитал:

Умер солдат под Москвой.

Был он совсем молодой.

Родина, наша страна,

Сердцу ты очень нужна...

И еще две строки: Наши солдаты идут,

Русскую песню поют.

Эти бесхитростные строки сочинила Катюша. Добрая

улыбка осветила осунувшееся лицо Андрея. Подумал о

дочери: "Что ж, неплохо - просто и ясно. Не то что некоторые

нынешние тридцатилетние пииты". Отложил тетрадь, не мог

дальше читать: слишком тяжко было на душе.

Он поднялся и, дымя сигарой, прошел в другую комнату.

Стал посреди нее, соображая, что он должен делать. Ах да,

собрать вещи. А что собирать? Все войдет в один чемоданчик.

К вещам он вообще относился равнодушно. И теперь смотрел

на них даже с какой-то враждебностью: все было ненужное,

чужое. Он открыл шифоньер, из которого пахнуло духами от

туалетов Ирины. И, обращаясь к гардеробу, мысленно

произнес: "Эх, Иринка, Аринушка!.. Что ты наделала!" Опять с

тоской вспомнил, как все было славно в их семье, и понял, что

больше так не будет, даже если все останется по-старому.

Остаются на всю жизнь не заживающие шрамы. И хотя бытует

мнение, что мужчины покладистей женщин, легче прощают

своих обидчиков, забывают нанесенные обиды, в то время как

женщины никогда не забывают о причиненной им душевной

боли, Андрей знал, что лично он но сможет ни забыть, ни

простить. И тогда откуда-то возникал вопрос: а что,

собственно, ты не должен прощать, что произошло? Ведь ты

еще точно ничего не знаешь... Мысль эта примиряла. Он

решил- ждать. Ждать, чтоб все выяснить и затем уже решать.

И он ждал с тревожным нетерпением, чутко вслушиваясь в

звуки лестничной площадки. Вот гулко хлопнула дверь лифта.

Андрей - как наэлектризованный. Минута, вторая, третья. О,

как мучительны эти долгие минуты! Но не звякнул замок на

двери их квартиры. Значит, к соседям. Потом снова

томительные минуты ожидания. И вот - звонок, резкий, с

вызовом. "Она!" - вспыхнула мысль и погасла: Ирина не могла

звонить, у нее есть свои ключи. Он не успел выйти в прихожую,

как раздался второй звонок, и только тогда Андрей понял, что

звонит телефон. Беря трубку, почему-то решил, что звонит

Струнов. И совсем опешил, услыхав голос Василия Шустова:

- Андрей, что случилось? Я битых два часа ожидаю вас!

Андрей не сразу сообразил, не понял значения его слов.

- Где ожидаешь?.. Кого? - скорее машинально, чем

осознанно переспросил Ясенев, вызвав недоумение на другом

конце провода:

- Как кого? А разве Ирина тебе ничего не говорила? Да

вы что, братцы мои?..

- Василий Алексеевич, я ничего не понимаю. Объясни,

пожалуйста, толком.

Слишком неожиданным для Андрея был и этот звонок и

сам разговор, неожиданным и странным: он вносил в его

взволнованный мозг какую-то сумятицу. А его ответы, в которых

явно слышались недоумение и растерянность, в свою очередь

сбивали с толку и озадачивали Шустова, и тот решил

объяснить все обстоятельно, начав с того, что днем он был на

бюро райкома, где ему и Семенову объявили по выговору.

Потом Ирина сказала, что после работы она с мужем заедет к

нему, Шустову, домой, чтобы разделить с ним его радость, - а