Любовь и ненависть

тоном постороннего человека, расхаживая по комнате. - Но ты

думаешь, их судьба Марата беспокоит? Нисколько. Марат -

ребенок, он человек несамостоятельный. Волнуются из-за

папаши. Гадают, что с ним будет. Я сказала им, что его,

пожалуй, выгонят из партии. Так знаешь, что свекровь

ответила? "Это, - говорит, - еще что ни что, переживет. Только

бы не больше".

- А что больше? - поинтересовался я.

- Больше? Оказывается, есть: лишиться материальных

благ. Их беспокоит: снизят ли папашу в звании, уволят ли в

отставку, дадут ли пенсию и какую? Вот над чем там гадают.

Подошла к столу, остановилась, задумалась, глядя в

пространство. Нечаянно я увидел на ее лице мелкие, едва

наметившиеся морщинки - неумолимое следствие пережитого,

и мне показалось, что они, эти черточки, делают ее лицо еще

более прекрасным. Нет, она была красивой, и красота ее не то

что сохранилась, а приобрела более определенные и ясные

формы. Я спросил ее о Дмитрии Федоровиче.

- Он очень переживает всю эту историю, - ответила она

кратко. - Мучается угрызениями совести, говорит, что он во

многом повинен в судьбе Марата. Ты же знаешь, это он принял

Марата в училище в порядке исключения. Степан Кузьмич

просил, настаивал, дескать, наследник, продолжатель

морского рода. Недолго ж пришлось "продолжать".

- А по-моему, долго, очень долго, - заметил я.

- Да, конечно, можно было с ним так же поступить еще

на Черном море. Ах, не будем о нем говорить. Лучше расскажи

о себе. Ты совсем не изменился - все такой же спокойный и

сильный.

- Зачем ты приехала на Север? - спросил я тихо, желая

направить разговор на главное, что меня волновало. - Он

вызвал тебя?

- Да, я получила от него письмо, в котором он

снисходительно приглашал меня к себе. И я приехала... чтобы

получить развод. Циничное, скотское письмо. Он подробно

излагал, так сказать, мотивы, по которым женился на мне... -

Она подошла к окну и, глядя на море, продолжала: - Помнишь,

Андрюша, нашу первую встречу, Финский залив, дачу под

Ленинградом, фотографии? Ты, робкий, угловатый мальчик с

жадными глазами. А потом, через пять лет, выпускной бал...

- Белое платье с синим поясом-бантом, - продолжал уже

я, - вальсы Штрауса, дарственные фотографии и твои

счастливые, мечтательные глаза.

- Да, все, все это было далеко-далеко, в каком-то

тумане, понимаешь, - дымка такая, приятный сон. Были планы,

мечты, грезы. И все разбилось, рассеялось, как та дымка. Ты,

наверное, помнишь, училась я хорошо, была отличницей,

комсомолкой, могла остаться в аспирантуре. Могла. Многое

могла. А зачем училась, к чему мне аспирантура, для чего? У

меня был муж, достаток, наряды, машина - все легко, просто,

доступно. Как в детстве, без всякого труда. Все делал кто-то.

Мой любимый Ленинград, Невский, Летний сад, Эрмитаж,

Исаакий, Медный всадник, Петергоф. Потом юг, кипарисы и

круглый год море, теплое, ласковое. Все было. А зачем? Это

теперь я спрашиваю вот так прямо, будто требую. А раньше

гнала этот вопрос, прочь гнала от себя. Думала, прогнала. А он

вот снова пришел. Оказывается, прогнать его невозможно: он

сидит во мне. Может, это совесть, может, голос несбывшейся

мечты. Зачем? Зачем все эти розы, кипарисы, море, машины

без счастья? Без того, о чем думалось, мечталось, чего ждала.

- Но ведь ты была... довольна, - я хотел сказать

"счастлива", но заменил другим словом, - хотя бы в первые

годы? - Все оказалось фальшивым, все мираж, дымка, до

первого дуновения ветра. Мне он нравился. Оболочка мне его

нравилась, панцирь. А во мне он человека не видел, не

замечал, требовал беспрекословного обожания его персоны.

Формулу придумал: "Жена - отражение мужа, она вроде луны -

своего света иметь не должна". Глупо, пошло - молодой

человек в середине двадцатого века. Вы судили его. А

вспомнили тех, кто его таким воспитал? Родителей его

вспомнили? Наверное, нет, забыли, не положено, устав.

Пластмассовые души.

"Зачем все эти розы, кипарисы, море, машины без

счастья? - стучали в висках ее сердитые, отчаянные слова, а

перед глазами вставали карликовая ползучая береза, рябина в

десять сантиметров высоты, букет цветов в руках у Марины,

скромный, без роз, без гладиолусов, полярный букет, и

студеная, ледяная волна, парализующая ноги, руки, все тело...

И вдруг ее голос, жалобный, зовущий:

- Ты молчишь, Андрюша? Я наговорила глупостей. Ты

прости меня. Просто хотелось душу излить. Почему тебе?

Потому что с тобой мы, наверное, больше никогда не

увидимся.

Она резко повернулась лицом ко мне и очень пристально

посмотрела мне в глаза. Я хотел что-то сказать ей, но она

перебила:

- Самое страшное для человека - одиночество души. А

оно во мне росло, я это уже чувствовала. Душа была одинока,