Любовь и ненависть

и, поливая деревянный, не очень чистый пол, наполнил

граненый стакан и подал его мне. В другой стакан налил водки.

- Выпьем за ваше здоровье, дорогой доктор, за то, чтобы

вы здесь жили не тужили.

Он залпом опрокинул стакан и закусил семгой. Я пить не

стала. - Что же вы, пейте быстрей, пока все градусы не

убежали. Шампанское положено пить, пока оно шипит, -

настойчиво предлагал он. - Ну что ж, как хотите, насиловать не

могу. Брезгуете компанией? Понимаю, не то общество.

- Да просто я не привыкла к такому. . - резко ответила я и

подумала: какой нахал. Противно, грубо. Увидел смазливую

одинокую женщину и решил приволокнуться. Да еще как -

сразу быка за рога, без всяких там увертюр. Начальство, мол.

Вызвал, приказал.

- Вот-вот, вы не привыкли. А мы запросто, мы люди

обыкновенные, серые, - произнес он, и, как мне показалось,

еще с упреком.

Хамье эти мужчины. Но почему они так плохо думают о

женщинах? Разве я дала ему хоть какой-нибудь повод? В нем

скот заговорил, а тоже оправдание придумал - "душа болит".

Кажется, мое любопытство кончилось, на смену ему пришло

возмущение. Но... ненадолго. Новоселищев поднялся и, глядя

в пол, заходил по комнате взад-вперед. Я спокойно наблюдала

за ним; ничего, кроме неприязни, я не испытывала к этому

человеку. Вдруг он резко повернулся и посмотрел на меня в

упор тяжелым взглядом: в глазах светилась и тихая затаенная

тоска, и неловкость рядом с чем-то невысказанным, и

укоризна, и еще бог знает что.

- У вас когда-нибудь болела душа, Ирина Дмитриевна?

Между прочим, он впервые назвал меня по имени и

отчеству. Я хотела было сказать: "Такая болезнь медицине

неведома", - но сейчас эти слова мне казались неуместны. Его

взгляд, такой правдивый, искренний, что-то всколыхнул и

перевернул во мне. Почему мы торопимся с выводами,

особенно когда решаем подумать о человеке плохо? Легче

всего унизить человека и таким образом доказать хотя бы

самой себе свое собственное превосходство. Наверно, в

каждом из нас сидит это самовлюбленное бесценное "я". "Я

выше вас, я лучше, я умней". Почему-то именно в эту минуту

мне вспомнились советы Максима Горького искать в человеке,

видеть в нем всегда хорошее. И я вместо возмущения сказала

ему довольно дружелюбно:

- Сядьте, Михаил Петрович, и расскажите, что с вами

происходит?

- Хорошо, только давайте выпьем сначала.

- Почему вы так много пьете?

- Вы первый человек, который спрашивает меня об этом

вот так прямо, - сообщил он и, кажется, рад был моему

вопросу. - А другие так: осуждают, пьет, мол, Новоселищев. А

почему пьет? Давно ли пьет? Что с человеком? Никто не

поинтересовался, как живет председатель. Все идут с

жалобами, с просьбами. К кому? К председателю. А мне к кому

пойти? - Он остановился у стола и налил себе водки, но

немного. Поднял стакан и продолжал, глядя мне прямо в глаза:

- Знаете, Ирина Дмитриевна, с тех пор как ушла от меня жена,

этот порог не переступала женская нога. А ведь мне и сорока

еще нет. . Ваше здоровье, Ирина Дмитриевна.

Ему вовсе не хотелось пить, и он почти насиловал себя.

Я остановила его:

- Не пейте, Михаил Петрович, не надо. Я прошу вас.

- Как врач?

- Нет, просто как женщина.

- Я за ваше здоровье пью, Ирина Дмитриевна.

- Не надо. Ну хотите, я сама выпью за вас? А вы не

пейте, воздержитесь.

- Буду рад. - Он поставил свой стакан и отодвинул затем

далеко в сторону. - До дна, только до дна, не оставляйте зла в

моем доме.

Выпив шампанское, я попросила его рассказать, "отчего

болит душа". Он, как тогда у себя в кабинете, положил на мою

руку свою тяжелую и крепкую ладонь, точно прихлопнул ею

птичку, и сказал дрогнувшим голосом:

- У вас честные глаза, Ирина Дмитриевна. Такая

красивая, молодая. Зачем вы здесь остались? Вам бы на юге,

по курортам загорать.

- Спасибо, я там достаточно назагоралась.

- У меня жена - бывшая жена - всё деньги копила, чтобы

уехать отсюда на юг. И уехала. Сначала в Мурманск, так

сказать, ближе к цивилизации, а теперь где-то на Черном море

обосновалась.

- А вы что ж не поехали? - спросила я осторожно.

- А мне зачем юг? Мне и здесь хорошо. Я всю войну на

Северном флоте провел. Дважды тонул - и, вот видите, живой.

Потом колхоз на ноги поднимали. На моих глазах хозяйство

росло. Были и радости и надежды. В сорок шестом Оленцы

совсем не так выглядели - полтора десятка хибар да институт

никому не нужный. Это уже потом расширялись, постепенно,

по две-три семьи в год прибавлялось. Демобилизованные

моряки оседали вроде меня. Только в позапрошлом году сразу

полсела новоселов приехали осваивать заполярную целину.

Колхоз получился подходящий, дали новые суда. А рыбы нет.

Планы не выполняем. Вот и получается ерунда. Целинники к

нам приехали, а осваивать нечего. Кончается здесь рыба.

- А почему кончается? - поинтересовалась я.

- Никто об этом ничего толком не знает.