Любовь и проклятие камня

— Я… я люблю Чжонку, — прошептала девочка еле слышно.

Елень смотрела на влюбленных детей, и душа замирала. Как же так получилось, что они влюбились в друг друга?

«О, судьба! Как же ты жестока!»— мелькнуло в голове. Елень смотрела на детей, вновь держащихся за руки, и видела твердость в их решении, в их взглядах, обращенных друг на друга, и ей нечего было сказать. Все, что бы она ни сказала, все это не имеет для них значения. Совсем. Они-то уже все решили.

[1]Агасси́ (агащи́) – молодая госпожа. В Корее словом «госпожа» обращаются только к женщинам зрелого возраста. К девушкам – агасси́.

[2] Матушкой раньше называли мать, тёщу, свекровь. Сейчас – только тёщу и свекровь.

Глава тридцать четвертая.

И чем бы все закончилось, неизвестно, но тут с улицы раздался крик Анпё:

— Госпожа! Госпожа!

Елень поднялась и поспешила во двор, дети — за ней.

Рядом с Анпё стоял раб из дома старого министра. Елень взялась нетвердой рукой за опорный столбик на террасе: на душе стало нехорошо.

— Старый господин… старый господин умер, — проговорил Анпё.

Сердце забилось чаще, и женщина прижала руку к груди. Чжонку, пораженный новостью, оглянулся и бросился к ней.

— Госпожа!

— Матушка!

Дети, испугавшись, смотрели на побледневшую мать, а та потихоньку приходила в себя. Взгляд прояснился, мысли пришли в порядок. Она провела ладонью по лицу Чжонку.

— Беги, Чжонку! Беги к отцу. Он ждет тебя. Анпё! Я видела у господина костюм скорбящего, приготовь, — распорядилась она и пошла хлопотать.

Чжонку с Сонъи остались стоять на крыльце. Девочка смотрела на профиль своего любимого, но тот даже после услышанного оставался спокоен, будто и не его дед умер.

— Чжонку, — тихо позвала Сонъи.

Юноша оглянулся. Собственные ощущения были странными. Услышав о смерти деда, он должен расстроиться, даже плакать, но что-то сидящее в глубине души не давало волю эмоциям. Нет, конечно же, он уважал деда, даже любил. Вот только минувшие два года словно расставили все по местам. И память подсовывала те события, от которых заходилось сердце, и в которых отчасти был виновен дед. Вспомнил госпожу, висевшую посреди конюшни; вспомнил старую няню, так жестоко обиженную хозяином; вспомнил удар палкой, предназначенный ему, но полученный госпожой; вспомнил перепуганные глаза Сонъи, когда та увидела слуг из Бёнгвана, вспомнил, и тепла к деду в сердце не осталось.

«Наверно, это неправильно. Наверно, это плохо. И отцу это может не понравиться, но…»,— мелькнуло в голове. Юноша перевел взгляд на Сонъи, стоящую рядом с ним, почувствовал, как шевельнулись пальцы в его ладони, сжал их и встретился глазами с девушкой.

— Иди, — только и сказала она. Чжонку кивнул и поспешил за госпожой.

Его комплект скорбящего не подошел. С момента похорон няни юноша вырос и раздался в плечах. Елень, глядя на взрослого ребенка, качала головой.

— Я схожу в лавку церемониала, куплю новый. А ты пока возьми отцовский костюм. Спроси, не надо ли чего? Я приду, но позже. Анпё, возьми корзину! Сонъи, присмотри за Гаыль.

Госпожа уже собралась уходить, но взгляд скользнул по рабу из дома старого министра.

— У тебя другие распоряжения есть? — спросила она. Тот убедил ее, что других поручений нет. — Тогда пойдешь с нами. На телеге сейчас по рынку не проехать из-за вчерашнего бурана, поможешь Анпё.

Слуга восторга не выказал, но согласился. А что еще оставалось подневольному человеку?

По рынку они ходили долго. Весть о смерти министра сюда еще не добралась. Купив все необходимое, Елень завернула в лавку церемониала, приобрела костюм для Чжонку, заказала таблички, траурный фонарик и бумагу на ворота[1]. Хозяин лавки быстро смекнул, в чем дело, попытался расспросить, да куда там?! Елень смерила его жестким взглядом и рассчиталась.

— Сразу идем в дом министра, — сказала она слугам, как только они вышли с рынка.

Смеркалось. Снег, наметенный за вчерашний день и подтаявший за сегодня, превратился в наст. Пришлось идти медленно, да смотреть только под ноги. Уже в глубоких сумерках они подошли к дому министра.

Соджун встретил Елень во дворе. Она что-то говорила, объясняла ему, но капитан не слушал. Он видел ее и понимал, что рад видеть, что скучал, что, как только приедут сестры отца, Елень не сможет вот так просто войти во двор. С завтрашнего дня придется поститься и слушать то, что говорят тетки. И все речи, произнесенные ими, будут отравлять сознание и душу. Эти женщины напомнят ему все: и что поступил на военную службу, а не на чиновника, и что уехал от отца после смерти жены, и что опозорил его, уйдя из дома ради рабыни.

Но самым страшным было то, что отец не простил. Не простил. Это угнетало.