Любовь и проклятие камня

— Мама. Матушка! — плакала девочка, обняв мать.

— Не плачь, слышишь! Не плачь, — хрипела та в ответ, и голос был твердый, как наждак, и словно не ее.

Красномордый подхватил щуплого, который от выпитого вина едва держался на ногах, и палачи ушли.

— Что новый день нам уготовил? — прошептала Елень и спрятала лицо в волосах дочери.

Сонъи, плача, напоила мать. Хванге вскоре сморил сон. Сонъи по настоянию матери, прижалась к брату, так как в конюшне было довольно холодно. Холод минувшей ночи они не особо заметили, некогда было, но если капитан Ким не поторопится…

Лодыжки горели, но Елень не думала о них: поболят и перестанут, жизнь бы сохранить.

Тени медленно ползли по конюшне. Солнце едва грело, но под его лучами было все равно теплее. Спустя какое-то время Елень будто провалилась в забытье.

Проснулась по-звериному, почувствовав чье-то присутствие. Она еще не видела человека, вошедшего в конюшню, но по нетвердой походке, по дыханию поняла, что вернулся щуплый. Тот подошел к ней и встал напротив, буравя ее мутными глазами. Он что-то мямлил, дыша ей в лицо перегаром, слов она разобрать не могла. Да и не желала. Ему нужно было выговориться. Что ж, она выслушает. А он говорил о своем покойном брате, которого убила Елень.

— Проси прощения у меня, дрянь, — заявил вдруг он.

Женщина поняла — мучитель нашел новую причину, чтобы поизмываться над ней. Ему не нужны извинения. Он жаждет крови. И хорошо бы, чтобы он удовлетворился только ее кровью.

Она послушно стала просить прощенья, чувствуя на себе взгляды детей. Солдат не слышал в словах женщины искренности, и она извинялась еще и еще. Чтобы «добавить искренности ее словам», он ее ударил так, как учил капитан Сон. Чтоб не видно было. Не полезет же капитан Ким ей под юбку-чиму сразу, а болтать она не станет. Не той масти, чтоб жаловаться врагу. А в сыне министра она видела врага, уже это-то подчиненный сразу заметил! Не дурак, чай!

Елень, не в силах отбиться или защититься, просто принимала удары на себя. Боль разрывала тело на части, не убежать, не спастись от нее. Мучители ей давали отдышаться от удара до удара. Ее слезы были для них бальзамом на раны.

— Как-то тихо, не думаешь? — вдруг сказал красномордый. Елень, плавая в угаре боли, даже не заметила, как он пришел.

— И я так думаю, — промямлил щуплый. — О, а я вот что слышал. Эта жена предателя поет.

— Поет?

— Да, и говорят, хорошо поет, — ухмыльнулся щуплый, и его крысиная мордочка ощерилась. — Спой-ка нам.

Елень уже хотела было сказать им что-нибудь вон из рук, как вдруг Сонъи выскочила из своего уголка, и, поклонившись низко убийцам отца, запинаясь, проговорила:

— Господа… если вы позволите, я… вам спою, я тоже… хорошо пою.

Мужчины переглянулись.

— Сонъи, — позвала мать, но дочь не оглянулась. — Сонъи!

— Эй, ты там! — заорал щуплый, — помолчи, не порти удовольствие! Ну, давай.

Сонъи, проглотив слезы, сжала кулачки и, закрыв глаза, только собралась петь, как наступившую тишину нарушил чистый глубокий голос, певший на неведомом языке. Сонъи, опешив, оглянулась на мать. Та, пела, не поднимая головы, едва держась на ногах. Если бы не веревки — упала бы. Солдаты замерли, оторопев. А песня лилась и лилась, расползаясь по конюшне, заполняя пустоту. Казалось, звуки замирают на мгновение, а потом растворяются в воздухе. Тронь рукой — и он зазвенит. Елень даже не смотрела на своих мучителей, на плачущую дочь, на замершего в углу Хванге. Она пела и хотела, чтоб душа любимого мужа услышала эту песню. Она пела только ему! Ему одному! Единственному!

Когда песня кончилась, солдаты еще долго стояли и не смели пошевелиться. Потом щуплый засмеялся. Он хохотал и хохотал, толкая в бок непонимающего товарища. Не найдя у него поддержку, он, наконец, остановился и перевел дух.

— А ведь мы теперь с музыкой! — воскликнул он, шагнув к Елень, по пути толкнув Сонъи обратно к брату. — Теперь ты будешь петь! И они, — он кивнул в сторону детей, — живы, пока ты поешь!

— Да ну, ты как скажешь, — усмехнулся красномордый, — кто ж выдержат столько петь?

— Спорим? — с азартом воскликнул его товарищ.

— Спорим, — подхватил красномордый.

— Но, чтоб она не охрипла заранее, пусть отдыхает — каждые четверть нового часа.

— Согласен, — поддержал второй.

— А уж на что она это время потратит — на сон или на еду — не наша печаль, — подытожил щуплый. — А не устраивает, так пусть дочь тебя заменит.

Елень больше всего на свете хотела плюнуть в морды душегубам, но она знала: с них станется, привяжут ее несчастную девочку вот так же. И потому, закрыв глаза, она пела и пела. Пела, чтоб успокоить детей. Чтоб успокоить собственную истерзанную душу. Хотя в том, чтоб успокоить эту самую душу, ей меч бы больше помог. Уж тогда бы посмотрели, кто кого!