Любовь и смерть Ивана Чагина

— У нас тут орудуют банды. Каждая ночь не проходит без стрельбы. Грабежи. Поджоги. Дом ваш занят под учреждение детское. Комнату найдём. …Живи у тётки. Хочу взять тебя помощником по делопроизводству. Бумаг — море. Честно сказать, я — малограмотный. Мог бы боцманом на «Императрице Марии» стать. Нас, крестьян, учили. Не шла мне учёба. Не мой фарватер. Лучше четыре вахты отстою. Стыдно. Учусь. У людей и шило бреет. Прежний секретарь бланки продавал на базаре. Нужен помощник честный и не болтливый. В шинельке парадной ты заметный, — секретарь задумался, потянулся к деревянной ручке. — Я наряд дам на крупу и масло, на дрова и одежду. Как раненому, паёк тебе выпишу усиленный. За орден платят нынче? — Гребнев писал долго. Перо скрипело и рвало оберточную бумагу. Он сопел и тихо матерился. — Сейчас тебя отвезёт домой дядька Влас. А утром приедет за тобой. Вот мандат. Можешь любого останавливать и приказывать везти тебя на работу.

Чагин был в дверях, когда Гребнев напомнил, что нужно в срочном порядке встать на партийный учёт. Иван понял, что интересует его документ, о котором он спросить забыл.

2

Тётка взмахнула красными распаренными руками, выбежав на крыльцо. Сын брата входил во двор в сопровождении белобородого мужика с мешком. Ваня морщился мучным лицом, тихо шёл, опираясь на самодельный костыль. Солнце рвало тучи своими лучами, золотило падающие листья с дуба за воротами.

— Хозяйка, — обратился мужчина в овчинном полушубке. — Дуй на Залезуху, на склад. Знаешь? Пока масло есть хорошее. Вот документ. Крупу я взял и соль. Счастливо отдыхать. — Приподняв собачий малахай, конюх зыркнул по двору пронзительными острыми монгольскими глазами и удалился.

— Что такое, Ваня? — вытирая распаренные руки о фартук, спросила пугливо и заботливо.

— На работу взяли. Не спрашивая. Мобилизовали. Паёк выдал секретарь укома. Буду его заместителем по бумажным делам. Делопроизводство. Если бы я его понимал.

— Научу. Идём, отдыхай. Масло — это хорошо. Мешок тяжёлый. Я — сама. Заживём мы с тобой, Ванечка.

Три дня Иван крахмальным киселём клеил папки, сортировал, акты, протоколы, переписку с жалобщиками на перегибы представителей советской власти. Документы были перемешаны, чтобы отыскать реестр реквизиции, приходилось перелистывать сотни справок. А на это уходило дня два, три. Бюрократия нуждалась в документах. Как и любая власть, она оставляла после себя следы. Так формировались архивы, по которым потомки будут писать диссертации. На обед Гребнев возил Чагина в столовую для совслужащих, где кормили по талонам гороховой кашей с бараниной и тыквенным компотом.

Хлюпик Чагин секретарю понравился несуетными суждениями и упорным трудом. К его удовольствию не кичился орденом. Больше не надевал ни на гимнастёрку, ни на шинель. Ходил на работу в офицерском кожухе, в солдатской папахе. Не блукал по кабинетам, заводя знакомства с молодыми парнями и девками. Если кто входил в его комнатку с полками, опускал барьер и закрывал разложенные документы. На второй день приколотил дощечку с орнаментом и ровными буквами — «СЕКРЕТАРИАТ. выдача справок по вторникам».

— Заходи. Попьём чайку. — Пригласил Гребнев Ивана, ковыляя по коридору, перед окончанием рабочего дня. Чагин закрыл дверь на висячий замок. Похромал к бачку с водой, чтобы вымыть руки.

Кипяток принёс дежурный по звонку. Гребнев достал ржаной хлеб, кусок сала и банку с сахаром. У Ивана была своя солдатская кружка, тёткины пироги с молотой черёмухой и свёклой.

— Много ещё? — спросил секретарь, высыпая в чайник сухие листья смородины и зверобоя.

— Основа заложена. Теперь надо отфильтровать по разделам. На неделю хватит. …Кто научил? Тётя. Она бухгалтером работала, знает делопроизводство. …Повезло. …Погибли родители. Мне шестнадцать лет было. Крушение.

— Оружие получил? …Трофейное? — Повертел перед глазами тёплый пистолет. — Бельгийский браунинг. — Заметив крохотную светлую пластинку на рукоятке, принялся читать, шевеля синюшными губами:

— «Командиру взвода 73-й бр., 25 с.д. Ивану ЧАГИНУ — за храбрость и преданность делу Революции. Начдив И.С.Кутяков». В зависти нет корысти. Молодец, — спрятал улыбку в усы Гребнев. — Скорострельный. Калибр мелковат, но для ближнего боя незаменим. Это память. Береги. А для работы тебе запишу «Борхард-Люгер». Парабеллум. Девять миллиметров — калибр. Девять патронов в магазине… Сам в карточку номер впиши. Завтра в музей пойдём мой.

— Надёжнее ревнагана нет. Что наши, что немецкие.