Любовь и утраты

Она с нетерпением и тревогой ждала его, а появился он вдруг 8-го марта. Загорелый, весёлый, необычно шумный; завалил Машу и её соседок по палате вкусностями, подарками и цветами. Правда, не сказал, что привезённые для неё мягкие игрушки большущего размера оставлять в больнице категорически запретили – собирают много пыли. В этот же вечер он увёз её к себе, и на следующий день они слушали органный концерт в исполнении Брауде. Дома Маша будто ожила, прошла хандра, настроение поднялось. Они ужинали при свечах, выпили немного вина, а потом она играла на пианино, и перед сном, как теперь повелось, он читал ей «Таинственный остров». Наутро выяснилось, что вечером он опять улетает в командировку, вернётся в последних числах марта. За это время ей сделают «наддув» лёгких, и он заберёт её домой: профессор Рабухин сказал, что первый цикл лечения на этом завершён. Известие о скором завершении больничных дел её обрадовало, но сильно расстроил отъезд Тимофея на долгий срок.

– И потом, – сказала она, – я боюсь этого «наддува».

– Надо немного потерпеть, Машенька, – успокаивал он, – а потом всё будет хорошо.

– Всё? – спросила она, и этот вопрос смутил его. Он не мог ей сказать, что гарантий нет, что есть только надежда. Но в этом вопросе он услышал и тот, который Маша не смела задать прямо. Теперь, когда он собирался в долгую командировку, в душе её рождалось не только желание скорее увидеть его вновь, но и смутная тревога: не случилось бы с ним чего. Тревога же в её душе стала зарождаться оттого, что над всем, чем занимается Тимофей, висела завеса таинственности, а значит, опасности. Она рассуждала так: он ничего не говорит о своей работе, потому что работа эта опасна, а он бережёт её. В чём-то она была права, Тимофей действительно занимался тем, что несло в себе не только радость творчества, не только победу человеческого разума, но и смертельную опасность, которая может в любой момент возникнуть в просторах космоса, да и на стартовой площадке; такое уже бывало.

Весна

1

Не столько доставляло беспокойства само дело, сколько то, что накручивалось вокруг него. Звонки из Москвы шли каждый день, и таких звонков было много. Совет Министров не беспокоил, это он, Сергей Павлович, больше доставал их отчаянно и, не выбирая выражений, отчитывал за нерасторопность, за несвоевременные поставки, за неразбериху с кадрами, уже отобранными и включёнными в план, но со скрипом и нежеланием откомандировавшимися с прежних мест работы. Ещё бы – отбирались-то лучшие! Сейчас, конечно, самым главным было то, что делалось непосредственно здесь, на Байконуре, где он не мог выпустить из виду ничего. У него были замечательные, трудолюбивые и надёжные помощники, но то, чему он посвятил свою жизнь, оставалось для него как любимое дитя, которое и можно было доверить преданным нянечкам, но душа всё равно болела, каждый час, каждую минуту. И чем ближе был тот момент, которого все с нетерпением ожидали, тем больше возрастала нервозность тех людей, которые делали общее большое дело. Москву же заботили только два момента: безопасность тех, кому поручено выполнение задачи в космосе, и успеем ли раньше американцев. Но в том, как задавались эти вопросы, явно слышалось, что второе Москву беспокоит даже больше, чем первое. Нет, там, в Москве, люди не были черствы душой, но престиж страны… и безопасность. Последние дни заметно волновался даже всегда такой спокойный, выдержанный и корректный Келдыш.