Любовь и жизнь леди Гамильтон

Сэр Уильям был прав. Пришли. Дивились новой роскоши, восхищались красотой Эммы. К прочему были сдержанны. Только когда она, аккомпанируя себе на лютне, спела валлийские песни, вдохновившие в Рэнюлэ Ромни на картину, изображавшую Эмму в облике святой Цецилии, публика немного потеплела. Хвалила скромное, полное достоинства исполнение, очаровательную мелодичность молодого голоса, нежную прелесть игры. И, как и в Рэнюлэ, просили спеть на бис. Желая сделать приятное итальянцам, Эмма выбрала арию Паизьелло, извинившись, что еще не овладела прекрасным языком Данте. Потом она спела, робко, как бы опасаясь своей смелости. Успех возрастал. Исчезла первоначальная сдержанность. Гости ожидали найти гордую, заносчивую красавицу, а увидели молодую скромную девушку, которая, испугавшись громких аплодисментов мужчин, робко искала убежища в объятиях своих соперниц.

Перед концом праздника она попросила сэра Уильяма через некоторое время отвести гостей в комнату без окон, — она хочет устроить им маленький сюрприз. Она с улыбкой уклонилась от ответа на его пытливые расспросы. Когда гости вошли, комната была окутана таинственной полутьмой. Горел один — единственный канделябр. Он бросал матовый красноватый свет на мрамор стен, статуи богов и пурпурный занавес, скрывавший вход в один из гротов. Слуга в древнеримской тунике встречал вошедших и просил их встать против грота. Потом он прикрыл дверь. В комнате царило полное ожидания молчание. Вдруг занавес разлетелся в стороны. На черном фоне грота в спокойном свете канделябра явилась фигура сидящей женщины. Драпированные одежды, спадающие шали придавали ей торжественную серьезность. В правой руке, прихватив ею палочку для письма и сверток пергамента, она держала опирающуюся на колени каменную скрижаль, обращенная внутрь сторона которой была покрыта причудливыми письменами. Левая рука, отведенная в сторону, казалось, подчеркивает возвышенным жестом силу и значение какого-то фатального вопроса. Из выреза платья над полной грудью, сияя ослепительной белизной, поднималась великолепно вылепленная шея. Огромные, исполненные мудрости голубые глаза вопрошающе были устремлены вверх, будто там, в вышине невидимого неба восседало на троне божество, которое позволит им заглянуть в закрытые от людей дали будущего.

— Сибилла из Кум, — прозвучал голос слуги. — С берегов Кампании поднялась она на вершину Везувия, чтобы выслушать от небожителей мудрые речи и предсказание судьбы человечества.

Занавес медленно сдвинулся, чтобы сейчас же открыться снова, опять показав охочим до красоты глазам итальянцев родные их сердцу картины. Эллинская флейтистка сменялась помпейской танцовщицей, за той следовала садовница из виноградников Позилиппо. И каждая живая картина сопровождалась взрывом восторга.

Когда Эмма в одежде Сибиллы появилась потом среди гостей, все собравшиеся были в упоении. Мужчины целовали ей руку, женщины обнимали ее безо всякой зависти, с энтузиазмом, присущим страстным южным натурам.

Только сэр Уильям вел себя сдержанно, опасаясь за репутацию Эммы. Но глаза его исподтишка следили за каждым ее движением. После ухода гостей она поблагодарила его. Праздник открыл ей пусть в общество Неаполя. Но сэр Уильям едва слышал ее. Как безумный, стал он вдруг умолять ее разрешить ему хоть один поцелуй в ее полную, мягко колышущуюся при дыхании грудь, ревниво укрытую платьем от его взглядов. Эмма холодно отвергла эту просьбу. Единственное, что она ему позволила, — снять с ее головы шаль, повязанную в виде тюрбана, и на несколько секунд погрузить лицо в сверкающую волну ее рассыпавшихся волос. Он испытывал танталовы муки. Над его головой простирались ветви, усыпанные золотыми плодами, у ног его журчал ручеек, но он был проклят и погибал от голода и жажды…