Любовь к человеку-ветру

Все, что сказал Витька, Александру Григорьевичу очень понравилось. Он догадался, что у него есть шанс на Машину благосклонность. И не маленький. Он стал бывать у Задорожных чаще и в конце концов понял, что сам интересует дочь друга ничуть не в меньшей степени, чем она его. Но как со всем этим быть, Павловский придумать не мог. Витька его размажет по стене, если вдруг заметит их с Машей переглядки, и будет трижды прав. К живущей где-то в неизвестности Туське Александр Григорьевич не испытывал почти никаких отцовских чувств, но удавил бы любого старого козла, который посмел бы приблизиться к дочери. Козлам – козлицы, молодицам из хороших семей – молодцы. Исходя из этого, молодица Маша никак не подходила для такого прожженного бабника и старого козла, каким был он, Павловский. Но именно эта кажущаяся невозможность связи с дочерью друга распаляла Александра Григорьевича все больше и больше. В своих козлиных снах он уже давно спал с Машей, а потому ему вовсе не хотелось за ней ухаживать. Она была нужна ему сразу обнаженной и распростертой на любой более или менее горизонтальной плоскости. Тех женщин, которых хотел, Павловский добивался обычно любой ценой. И наверняка получил бы Машу в собственное владение довольно скоро, если бы общественность страны не восстала вдруг против «одноруких бандитов» и не потребовала бы их ссылки в особые резервации.

Понятное дело, что убирать из городов все казино и игорные залы, из которых в городскую казну лились золотые реки, никто не собирался. Во всяком случае, в обозримом будущем. Но вот «столбы» предписали удалить с улиц, из магазинов и бань в строго определенные сроки. У Павловского от навалившихся проблем так пухла голова, что было не до Маши. От надолго «уехал» от Задорожных в «очередную длительную командировку». Равиль, который в свое время продал Александру Григорьевичу «столбы», предлагал ему долю в своем казино «Опал». Казино разрослось, расцвело и до того неприлично разбогатело, что Равилю срочно потребовался компаньон. Павловский от компаньонства отказался. Ему не улыбалось «сидеть» на таких деньжищах и дрожать, как бы их не умыкнули особо ловкие и бесстрашные люди. Он хотел спать спокойно и по-прежнему снимать с небольшого бизнеса лишь пенки и сливки, ни за что особенно не отвечая.

Александр Григорьевич никак не мог понять, почему Равиль с ним как-то по-особому возится, но не стал долго разрабатывать в мозгу эту тему, когда получил от него очередной совет – перекупить у одного человечка небольшой зальчик все для тех же «одноруких бандитов» на окраине города. В такие залы ставить «столбы» как раз разрешалось.

Павловский зальчик перекупил. Он нисколько не сомневался, что его особые клиенты, которые с азартом совали монетки в автоматы в подземном переходе и бане, непременно приедут и сюда, на конечную остановку одного из городских троллейбусов. Разве проезд из центра на окраину – препятствие для гэмблинов[4] (как называл их Павловский), сбрендивших на почве игры. Кроме того, дальновидный Александр Григорьевич распорядился, чтобы проигравшихся вдрызг чинно выводили из зала под белы руки и вежливо сажали на троллейбус с оплатой проезда за счет заведения. И народная тропа к зальчику Павловского не зарастала.

Когда все более-менее опять утряслось и устаканилось, Павловский вспомнил о Маше, и у него так сильно скрутило внутренности, что он понял: увидеть ее надо немедленно. Он уже собирался явиться к Задорожным без всякого повода, когда вдруг получил нарядное приглашение на празднование Витькиного пятидесятилетия. Собственное он отпраздновал без шума и пыли в постели с одной из любовниц, а про Витькино, разумеется, и не вспомнил бы никогда, если бы не вовремя подоспевшее приглашение.

Павловский ехал к другу на пятидесятилетие, которое его нисколько не интересовало, и думал только о Маше. Подарком он даже и не подумал заморачиваться. По дороге купил в одном из универсамов самый дорогой коньяк из тех, которые имелись в наличии, и посчитал дело решенным.

Его посадили прямо напротив Витькиной дочери, и он не мог ни на что смотреть, кроме как на ее дивно созревшее тело, которое, как ему казалось, готово было разорвать нарядное платье. Александру Григорьевичу пришлось сказать приличествующий обстоятельствам тост, и он, кажется, даже удачно сострил, продолжая смотреть на Машины блистающие плечи, которые так соблазнительно обнажал декольтированный туалет. Павловский не мог есть и даже не допил до конца то, что ему налили в фужер. Он и не понял, что именно налили.

Похоже, что Маша находилась в сходном состоянии, потому что глаза ее очень призывно блестели, пальцы беспорядочно перекладывали с места на место столовые приборы, а грудь так волновалась, что декольте и в самом деле грозило как-нибудь непристойно увеличиться.

Павловский испугался, когда Маша вдруг резко встала и вышла из комнаты. Он почему-то подумал, что она решила сбежать от его неприлично раздевающего взгляда. Он рванул за ней, чтобы извиниться… или не извиниться… Он и сам толком не знал, зачем.