Любовь как сладкий полусон

– Вообрази себе, – приостановила движение в сторону избушки Кораблёва, – я преобразилась. Не могу утверждать, что именно подействовало, но сейчас у меня голова светлая-светлая. А до того лежу себе одна-одинёшенька в хижине дяди Толи и тоскую: «…и никто не узнает, где могилка моя».

– Тьфу-тьфу, – подражая покойной бабушке, суеверно поплевал через левое плечо Юрий.

– Вот так с меня сняли дурные чары, – улыбнулась расколдованная красавица. – Хорошая у тебя мама, Юрочка!

– Она у меня славная! – с гордостью в голосе подтвердил провожатый.

– Я её впервые увидела в конторе в начале декабря. И подумала: «До чего интересная, но строгая женщина». Она тогда строителей отчитала за недоделки. Культурно, вежливо, но вместе с тем взыскательно. Спросила про неё у бухгалтеров, а они – мне: «Кондрашова, заведующая детским садом».

– Детский сад – пройденный этап, – пояснил Кораблёвой Юрий. – Недавно пустили новый детский комбинат. Он от первого кирпичика до последнего гвоздика строился под маминым надзором. Ну и без директора совхоза, само собой, не обошлось. Не для себя старались: для детишек и односельчан. Прежде, когда ещё сельсоветы были, их с Бурдиным четыре раза подряд депутатами выбирали.

Или ещё факт про маму, – набирался объяснимого вдохновения юноша. – Однажды мы идём с ней по селу, а на пригорке стоят три девчонки – класс так пятый, приблизительно. Увидели нас и зашептались. Мы как поравнялись с ними, одна из них и говорит: «Три-четыре». И они хором: «Здрав-ствуй-те, Ли-ди-я Ни-ко-ла-ев-на!» Пять лет уж тому, как девчонки в школу ушли, а поди ж ты…

– Молодец, любишь свою маму! – с едва заметной одобрительной завистью отозвалась задушевная собеседница. – Кстати, Юра, на досуге я прочла твои стихи, – достала она из кармана пальто записную книжку и протянула её попутчику. – Мне понравилось. Спасибо. С наиболее удачными из них ознакомила одного компетентного человека. Ничего, что посамовольничала?

– Да ладно, чего там…, – застеснялся тот, принимая блокнотик.

Они остановились перед заборчиком, окружавшим домик молодых специалистов. И тут провожатый, заметно занервничав, с натугой выдавил из себя:

– Стелла, можно, я кое о чём тебя попрошу?

– Да. Всё, что могу, – беспечно пообещала ему девушка, после банной встряски и моциона по-прежнему пребывавшая в состоянии лёгкой эйфории.

– Для меня это очень-очень…, – продолжил Кондрашов, переходя на внезапно осипший баритон и даже теряя стройность речи. – Ибо…Потому что…Оберегает от бед…Короче говоря,

прими, пожалуйста…

Вслед за невразумительным вступлением он извлёк из кармана куртки свой сюрприз, что он вчера приобрёл в Ильске. То были простенькие, но выполненные со вкусом бусы из янтаря. Их ему посоветовала купить продавщица, уверив, что янтарь предохраняет от сглаза, а равно и от простуды, поскольку способен согревать.

И паренёк, волнуясь, вложил презент в руки Кораблёвой.

– Какие оригинальные! – восхитилась Стелла, разглядывая дар в полосе света, падающего через окошко. – Смотри, это звёнышко даже в виде сердечка. Прелесть!

Она провела тонким и длинным указательным пальчиком по наполненным солнечным сиянием жёлто-золотистым камешкам и, вздохнув, решительно отказалась от подарка, возвращая его законному владельцу:

– Нет, милый мой рыцарь! Я не могу принять…Это против правил. Подобные вещи женщина принимает от…мужчины, находясь во вполне определённом положении. Подобное налагает обязательства…Нет-нет, спасибо!

Юрий убито отшатнулся от длани повелительницы, столь безжалостно возвращавшей дар.

– Стелла, перестань! – взмолился он. – Если ты не примешь такой…пустяк…Если откажешь в такой малости, то я…околею здесь как пёс презренный! – глухо дал он торжественный зарок.

И в доказательство твёрдости и несокрушимости намерений Кондрашов уселся на заснеженную тропинку, упрямо сжав губы.

– Встань! – потребовала студентка. – Встань, и забери, пожалуйста, бусы.

Вместо положительной реакции юный обожатель и вовсе улёгся, уткнувшись лицом в сугроб с мужеством Муция Сцеволлы.

– Поднимайся сейчас же, несносный! – рассердилась Стелла, и даже топнула хорошенькой ножкой. – Поднимайся, или я с тобой не буду разговаривать ни-ког-да!

Ответом явилось могильное молчание. А девушке померещилось журчание ручейков, образовавшихся от таяния мерзлоты под горячим телом бунтаря, преступившего неписаный кодекс чести, негласно принятый в отношениях между ними.

– Мальчишка! – разгневалась Кораблёва. – Мне и без того

несладко, а ты прикалываться вздумал…

Лишь протяжный, хватающий за душу, далёкий вой безымянного пса на противоположном конце Замараевки нарушил тягостную тишину. Практикантка зябко передёрнула плечами.

– Ну и загорай! Напугал! – положила она бусы на спину строптивцу и скрылась в сенях, притворив за собой наружные двери и притаившись за ними.