Любовь Лафайета

Фоксу недавно исполнилось двадцать восемь лет; густые брови на его круглом лице словно нарисованы углём, брюшко вздулось апельсином под бежевым жилетом. С недавних пор он и его сторонники перестали одеваться как «макарони» — в шёлк и бархат попугайских оттенков, ленты, кружева, туфли на красном каблуке и высокие парики, снять с которых шляпу можно было только шпагой или тростью; теперь они предпочитали тёмно-синий и бежевый — цвета мундира Континентальной армии. Высокий, элегантный, но не изнеженный Фицпатрик, который числился лейтенантом в полку, хотя и не служил в нём, внешне был полной противоположностью своему другу. Ричард уже получил известность как поэт, среди друзей он блистал остроумием, но в палате общин предпочитал помалкивать, а вот Чарли не отказывал себе в удовольствии произнести там яркую, страстную речь, после которой на миг повисала неловкая тишина. Его наставником был Эдмунд Бёрк, поддержавший американских колонистов, как только они заявили о своих правах. «Население колоний — потомки англичан, а потому они привержены не просто к свободе, а к свободе согласно английским идеалам и принципам, — заявил Бёрк в одной речи, которую затем напечатали отдельной брошюрой. — Существуют связи, которые легче воздуха, но при этом прочнее стали. Дайте колониям придерживаться мысли о том, что их гражданские права связаны с вашим правлением, — и они примкнут к вам, уцепятся за вас так, что никакая сила на земле не оторвёт их. Но дайте им понять хоть один раз, что ваше правление — это одно, а их привилегии — это другое, что взаимной связи между двумя этими вещами не существует, — и цемент рассыпется, связь распадётся, всё закончится упадком и развалом… Рабство они могут получить от кого угодно, это как сорная трава, произрастающая на любой почве, — от Испании, от Пруссии. Но если вы ещё не утратили понимания ваших истинных интересов и своего природного достоинства, свободу они смогут получить только от вас». Фокс, переписывавшийся с Томасом Джефферсоном и встречавшийся с Бенджамином Франклином, не верил в возможность примирения; каждое известие о поражении англичан доставляло ему радость. Даже когда армию Вашингтона разбили на Лонг-Айленде, он не изменил своих убеждений, считая своим долгом поддерживать американцев; праздновавшие победу англичане были, по его мнению, достойны презрения: король-немец мечом гессенских наёмников крушит английские свободы, а они веселятся!

Лафайет с радостью сопровождал повсюду новых друзей, впитывая впечатления. Теперь ему было отчётливо видно, что французские англоманы копировали только оболочку: фраки, стеки, английские сады, конные скачки с жокеями, — не постигая сути: английские лорды вершили политику своей страны, тогда как французские вельможи могли быть только придворными. С другой стороны, у молодых английских аристократов всё было через край: дружеские попойки превращались в оргии, интрижки — в безудержный разврат, а карточная игра — в умопомрачение. Пирушки у графа д’Артуа подготовили Жильбера к английским застольям, но побывав однажды в клубе Аль-мака на Пэлл-Мэлл, где собирались сторонники вигов, он был просто ошеломлён. Воспалённые глаза, развязанные галстуки, щетина, проступившая на щеках, — многие проводили за карточным столом всю ночь, а то и сутки, проигрывая пять, десять, пятнадцать тысяч фунтов. Чарли Фокс, приходивший сюда с шестнадцати лет, за два года задолжал сто сорок тысяч; и этому человеку предлагали возглавить казначейство! Фицпатрик тоже был заядлым игроком; однажды кредиторы остановили его экипаж прямо посреди улицы, выпрягли лошадей и увели их в уплату долга. Лафайет, способный просто стоять и смотреть, не поддаваясь азарту, приводил его в изумление. И на авансы английских девиц Жильбер отвечал учтивостью и шутками, не пытаясь «сорвать цветок».

— Я женат, — пояснил он Ричарду.

— Ах, вот почему вы сбежали в Лондон!

Жильбер рассмеялся.

— Вовсе нет; мы с Адриенной ещё не успели наскучить друг другу.

— А я, наверное, никогда не женюсь. Меня привлекают только чужие жёны: они любят бескорыстно.

— Возможно, вы даёте им то, чего они лишены в супружестве, а для меня основой брака всегда была любовь.

— И всё же не знакомьте меня с вашей женой!

— Вы опасаетесь, что я вызову вас на дуэль?

— Она меня полюбит, если я убью вас?

Оба расхохотались.

Дни были заполнены до предела: Лафайет пару раз побывал на заседаниях парламента, хотя почти не понимал по-английски; его принимали во всех лондонских салонах и приглашали на придворные балы. Зато от предложения осмотреть порты и верфи маркиз отказался, не желая злоупотреблять доверием радушных хозяев.