Любовь не помнит зла (Трава под снегом)

— А на фига ты там был?

Вот те на! Зрасте, приехали. Как будто она не знает, зачем он к Кирюхе ездит.

— Да мы книжку вместе читали… А потом всю ночь обсуждали прочитанное.

— Какую книжку? — опешила Анька, уставившись на него подозрительно. С юмором у нее всегда было плоховато.

— Да беленькую такую… Интересная такая книжица, занятная. Хочешь, тебе тоже принесу? Вместе почитаем?

Анька моргнула, скуксилась, снова кинула растерянный взгляд на мать. Не удался нынче спектакль, явно не удался. Да и тещенька заветы журнала «Космополитен» по «невстреванию» старшего поколения на секунду подзабыла, взвилась тут же криком:

— Чего ты нам тут заливаешь, алкоголик окаянный? Нашел дурочек с переулочка! Блыкал где-то всю ночь, так и скажи! По бабам, поди, шастал! А жена тут с утра в гул воет, волосенки на себе рвет!

— Зачем? — повернулся он к Аньке, дурашливо улыбнувшись. — Анька, ты зачем себе на голове волосенки рвала? Совсем с ума сошла, что ли?

— Мам… Да он правда у Кирюхи был… — не выдержав больше непривычного актерства, рассыпалась горошинами смешинок Анька. — Не видишь, он с похмелюги какой? От него несет, как от Феди Хламова…

Андрей посмотрел на нее, хмыкнул недовольно — это уж, простите, чересчур. На такое сравнение он, простите, не согласен! Федя Хламов был соседом по старому дому с городской окраины, где он всю жизнь прожил с матерью и куда привел законную супругу Аньку. Препротивнейшим существом был Федя Хламов. Немытым, брюзгливым, жадным. Тащил с окрестных помоек в дом все, что глаз видит, ничем не брезговал. Из его квартиры такая вонища иногда перла, что пройти нельзя, носа не зажав. Запах похмельного перегара по сравнению с тем запахом — просто амброзия душещипательная, и сравнить нельзя.

— Не нравится — не нюхай… — буркнул он сердито, по-хозяйски садясь за стол. — Зачем-то Федю ко мне приплела?.. Ну, выпили, с кем не бывает? Сейчас позавтракаю, душ приму и как огурчик буду. Федя-то тут при чем?

— Да ладно… Я и сама не поняла, чего брякнула. С языка сорвалось, — примирительно покивала головой Анька. — Расскажи лучше, как там Кирюха живет? Не женился еще?

— Чего он, с ума сошел, жениться? Зачем?

— А ты зачем женился?

— Да дурак был.

Конец перебранки получился уже классически беззлобным. Они всегда именно на этом обстоятельстве — зачем женился, дурак был — и заканчивали свои ссоры, и расходились по своим делам, провожаемые мамиными насмешливыми взглядами. Но то ж были взгляды мамины, царствие ей небесное. Тещеньку такой конец «взаимного выплескивания» совсем не устроил. Вон как глазенки прищурила, так и бьет из них электричеством.

— Аньк, ты чё, совсем с глузду съехала? Поверила ему, что ли? Мужик плетет, чё ни попадя, а ты и уши развесила! С мужиками он водку всю ночь пил, надо же… Да ты папаню своего родного вспомни, вспомни! Он тоже мне про пьянку заливал, а сам к Зинке Сердюковой, к шалаве леспромхозовской, ночами шастал.

— Да ладно тебе, мамо! — выразительно махнула в сторону матери широкой ладонью Анька. (Она всегда ее называла «мамо», когда сердилась. На украинский манер. Почему, интересно? Где у нас Украина и где — Сибирь?) И по жесту, и по этому сердито прозвучавшему «мамо» понятно было, что не хотелось ей воспоминаний ни про папаню, ни тем более про коварную Зинку Сердюкову, которую, как Андрей понял из их прежних разговоров, тещенька слегка покалечила в порыве ревности. Хотя семейного счастья этим подвигом не спасла, ушел-таки от нее папаня. Не к Зинке, к другой селянке ушел. К более молодой и характером покладистой. И где-то он папаню понимал, если честно. Тещеньку в роли заботливой женушки трудно было себе вообразить, даже если сильно головой напрячься. Она и на женщину как таковую, если честно, слабо тянула, лицом и фигурой скорее на мужика смахивала. Средний род. Мамо. Точнее не придумаешь.

Вот и сейчас «оно-мамо» собрало губы в ниточку, злобно глянуло в их сторону и свалило из кухни, гордо подняв нечесаную со сна голову.

— Обиделась… — с тоской прошептала ей вслед Анька, но тут же и встряхнулась, повернула к нему веселое круглое лицо. Улыбнувшись, резко поднесла кулак к лицу: — А ты сам-то не лыбься, не лыбься! Узнаю чего, башку оторву, понял? Ты меня знаешь! И тебе, и лахудре твоей оторву! — И без всякого перехода, прежним грозно-веселым голосом добавила: — Тебя кормить или ты в душ сначала?

— Кормить. Ты же знаешь, я с похмелья всегда голодный.

— Ага, сейчас. Мы вчера с мамой студень варили. Так вкусно получилось, как в нашей русской печке! И я тоже кусочек съем…

— Анька, не смей! — визжащей пулей прилетел на кухню тещенькин голос, и вскоре она сама нарисовалась в проеме, набычилась на дочь в священном ужасе, будто Анька говорила не о куске студня, а о куске цианистого калия.

— Не смей! Ты ж на диете, тебе нельзя студень! Забыла, что ли?

— Да ладно, мам…

— Что ладно, что ладно? Ты ж завтракала, хватит с тебя.

— Ой, да чего я там завтракала? Пощипала зеленой травки, как телка на выгоне.

— Ты творог ела, сок жатый пила! И еще эту ела… Как ее, бишь, хрень эту называют…