Любовь не помнит зла (Трава под снегом)

А все этот самозванец чертов, сын новоявленный! И откуда он взялся вообще? Свалился им на голову, перетряхнул жизнь. Все в ней прахом пошло — и многолетняя отцова дружба с Командором тоже. Хотя дружбой это, конечно, в прямом смысле слова не назовешь. Это, скорее, мудрое преданное терпение, а не дружба. А оно, это мудрое терпение, тоже на дороге не валяется, между прочим. Оно дорогого стоит. Его, если честно, в наши горделивые времена днем с огнем не сыщешь. Потому что оно честное. Честнее всякой там дружбы, честнее самых крепких семейных уз. Да и узы у них тоже были — Командор ему, между прочим, крестным отцом приходится. Да — отцом! И все к тому выходило, что он должен был отцово место подле Командора со временем занять. Не в смысле начальника его охраны, а в смысле дружбы-преданности. А этот кузнечик явился, не запылился — здрасте, я настоящий ваш кровный сын… Гаденыш. Везде успел напакостить, даже к Леське в постель прыгнуть умудрился. Можно сказать, в святое залез. В то святое, которое хранилось в душе белым, пушистым и маятным, глубоко внутри спрятанным, как неприкосновенный запас. Память о любви в консервной банке. Хоть и нельзя было те консервы распечатать, но он-то знал, что запас был! А с запасом жить не так страшно. Эх, Леська, Леська! Взяла и в душу плюнула…

От резкого автомобильного гудка Игорь вздрогнул, огляделся заполошно. Надо же, на светофоре задумался. Все, хватит! Плюнула так плюнула. И без консервного запаса проживем. И вообще, сейчас ему не до любовных переживаний. Бог с ней, с любовью. Когда жизнь рушится, любить уже некогда. Надо ситуацию менять, ломать ее как-то. Столкнуть надо к чертовой матери этого сына с дороги. Потому и добытую информацию надо перевести из печали в пользу. Только вопрос — в какую пользу? Тут думать надо, не торопиться, хорошо думать…

Изловчившись, Игорь на ходу выцепил губами сигарету из пачки, прикурил, с удовольствием вдохнул в себя терпкий дым. Так. Допустим, он подбрасывает эту информацию Командору. И что? Да он давно уже про Леську забыть успел, мало ли баб в своей жизни просто так пользовал? Хотя… Он в этих делах большой чистоплюй. Можно на этом, кстати, сыграть. Вроде того — ты использовал и выплюнул, а твой сынок подобрал и в рот положил. Можно даже небольшой скандальчик на этой почве организовать. Вбить первый клин между отцом и сыном. А дальше — как получится. Главное, в драку ввязаться, а там посмотрим.

Докурив сигарету, Игорь выщелкнул окурок в окно, достал заверещавший мобильник, ответил нехотя:

— Да, Оль… Где, где, в пути! На работу еду. А что голос? Нормальный голос. Чего звонишь-то, проверяешь, что ли? Скажи-ка мне лучше, у тебя номер телефона Ани есть? Ну, жены сукиного сына, коровы этой, с которой тебя вчера жена Командора познакомила… Надо, зачем! Для дела надо! Ага, и хорошо, что есть… Вечером позвонишь ей, почирикаешь по-бабьи. А я тебе все расскажу, как и для чего. А там сама сообразишь. Ну, все, дома встретимся, обсудим.

* * *

Не любила она походов в местную поликлинику, хоть убей. Чувствовала себя полным ничтожеством, когда важные медицинские тетки в кабинетах разглядывали ее паспорт без прописки да приставали с вопросами, кем ей приходится Илья. Как будто без их вопросов не ясно, что парню надо рентген сделать — вдруг ребро сломано? Пока до того рентгена добрались, все нервы измотали. Хорошо хоть результат положительный, оказалось, нет перелома. Просто сильный ушиб. Сказали, само пройдет.

— Лесь, смотри… — тихо потянул ее Илька за рукав куртки, показывая куда-то вверх, в снежное стелющееся пространство.

— Чего? Куда смотреть-то? — обернулась она к нему с досадой, нехотя останавливаясь.

— Смотри, как снег наверху завивается… Будто его спиралью крутит. Видишь? Если подпрыгнуть, то тебя вверх по этой спирали унести может. Красиво, правда? И страшно немного.

Она долго всматривалась в серое низкое небо, сыплющее обильные хлопья, но ничего там не увидела, никакой особенной красоты. Ну, снег. Мокрый, холодный. Обернувшись к племяннику, Леся долго смотрела в его бледное разбитое личико, обращенное вверх, и чуть не расплакалась от жалости — сине-фиолетовый фингал под глазом и разбухшая губа никак не вязались с выражением наивного и тихого на нем восхищения. Сглотнув спазм, она проговорила, поеживаясь:

— Пойдем, Илька… Холодно.

— Нет, ты посмотри, как здорово! Неужели ты не видишь? Вот бы это нарисовать. Представляешь, мы с тобой взялись за руки и летим вверх по снежной спирали…

— Это как на картине у художника Любарова?