Любовь не помнит зла (Трава под снегом)

Цокая о паркет острыми каблуками, гостья медленно прошла к выходу. Леся отняла ладони от лица, стала смотреть туповато, как уплывают из ее поля зрения лаковые сапоги с оплывшими, будто приклеенными к ним сверху мясистыми коленками. С ее лицом происходило что-то нехорошее, словно тянулась одна его половина вверх, сама по себе, и трудно было моргнуть, распахнуть глаза шире, чтоб отвести наваждение. А вот и Риткино перепуганное лицо вплыло в оставшееся узенькое пространство поля зрения, и красивые Риткины глаза раскрылись испуганными блюдечками, брызнули сочувствием, сразу приобретя сходство с лучезарными очами толстовской княжны Марии Болконской.

— Рит… А что это такое было? — слабым голосом пролепетала Леся, дотрагиваясь до болезненного места на лице. — За что она меня… кулаком? Про мужика какого-то кричала… Я так и не поняла, Рит?

— Я так думаю, Леськ, это жена была. Того самого, который Ильке телефон принес и визитку оставил.

— А я тут при чем? Я его даже не видела ни разу. Что у меня с лицом, Рит?

— Обыкновенно, что. Фингал под глаз садится. Здоровенный. Надо бодягу приложить.

— А у тебя есть?

— Что — есть?

— Ну, бодяга эта.

— Да откуда? Что я, каждый день с женатыми мужиками якшаюсь, что ли? Ты бы вставала, Лесь… Подойди к зеркалу, сама посмотри. Давай руку, я тебе помогу.

Опершись на Риткину руку, Леся проковыляла в ванную, глянула в зеркало, с полминуты внимательно вглядывалась в свое отражение, будто не узнавая. Да, фингал назревал под глазом порядочный, тут Ритка была права. Но вовсе не в этом было дело. Лицо в зеркале было чужим. Еще утром, когда умывалась, там было ее лицо, а сейчас — чужое. Ушло из него выражение, которое бывает у задумчивых спаниелей, то есть выражение добродушной печали пополам с детской наивностью. Глаза смотрели пусто и зло, губы сжаты плотной старушечьей скобкой, и даже наплывающий фингал, казалось, в это новое лицо органически вписывался, был его безобразным, но абсолютно логическим продолжением. Что ж, надо полагать, она, молодая женщина, Леся Хрусталева, навеки кончилась? Последняя капля надежды выбита чужым толстым кулаком, и теперь надо начинать жить сызнова, и привыкать к лицу, выражающему одну только злобную безнадегу? А что, с таким лицом, наверное, жить легче. Потому что нету, нету больше никаких сил. И точка. Все. Хоть убейте.

Глубоко вздохнув, Леся в полном отчаянии схватилась руками за горло, то ли всхлипнув, то ли взвыв на одной короткой ноте и на подгибающихся ногах прошла из ванной к себе в комнату.

— Леськ, да чего ты?.. — испуганно затопала следом за ней по коридору Ритка. — Да будет тебе! Если из-за каждой идиотки так горевать, то и слез не хватит. Ну, Леськ…

— Оставь меня, пожалуйста. Дай пореветь спокойно, — собрав остатки последних сил пролепетала Леся. И закрыла дверь комнаты. Прямо перед Риткиным любопытным носом.

И впрямь — что за охота на чужое горе смотреть? Ясно же, что в таком состоянии человек ни жалости, ни утешений не принимает. Лишние они в таком состоянии, раздражают только. Бросившись на узкую тахту и зарывшись лицом в подушку, Леся, вся без остатка отдавшись нахлынувшей безысходности, зарыдала надрывно, до хрипа и до боли в горле. Сколько можно идти ветру навстречу и ставить для непролитых слез героические плотины? И хорошо, что ей по морде дали, нечего себя тешить обманной борьбой за место под солнцем! Ясно же как белый день, что не предусмотрено там для нее места. И пора уже с этим смириться. Пусть все в одну кучу валится, пусть! Никто не виноват, что у нее такая подлая сиротская судьба вышла — и семья по ее глупости-слабости не сложилась, и сестра Саша бросила, загуляв по просторам далекой страны Америки, и образования стоящего у нее нет, и квартиры своей нет, и работы тоже нет, и надо теперь ждать, когда пройдет фонарь под глазом, чтоб хотя бы иметь возможность из дому выйти… А как, как ждать-то? На какие такие средства она будет сидеть и ждать?

Точно так плакалось ей однажды в детстве, когда мама потеряла ее в большом гастрономе. Помнится, стояла она, Леся, в толпе, маленькая и дрожащая, терла кулаками мокрые глаза, звала маму, заходясь в безысходном плаче. А теперь и позвать некого.

Вскоре слезный поток иссяк сам собой, и тело запросило сна. Вытянув из-под себя плед, Леся едва укрылась с головой и тут же улетела в сон, будто спасаясь от безнадеги. Показалось ей, однако, что на грани наплывающего сна прошелестел над ухом тихий голос, очень похожий на мамин: спи, спи, доченька. Перед рассветом всегда самая черная ночь. Запомни, перед рассветом.

Как пришел из школы племянник, Леся уже не услышала. Ритка открыла ему дверь, скорчила упреждающую страдальческую гримаску — не шуми, мол.

— А что такое? — испуганно прошептал Илька. — Что-то с Лесей плохое?

— Да ничего. Спит она, я заглядывала. Представляешь, побили ее.

— Кто?!

— Жена приходила того мужика, который тебе телефон принес. У Леськи теперь точно такой фингал, что и у тебя. И тоже под правым глазом. Один в один! Будете теперь ходить, как бомжиха с бомжонком.