Любовь – не сахар, сахар – не любовь (сборник)

– Не сметь! – взревела она мгновенно перекошенным ртом. – Вы не знаете, что говорите! Пожелать человеку любви хуже, чем пожелать смерти! Смерть в этом случае приложится. Да такая, что не пожелаешь и врагу. Любовь – это самый страшный способ самоубийства!

«Больная. Причем не только больная, но и буйная!», – неприязненно подумал Виктор.

– Я знаю, как это больно… – Ее самоуверенный голос сиротливо дрогнул.

– Знаете? – недоверчиво уточнил он. – Значит, вы переживали нечто подобное?

– Нет, у меня было много больных, подобных вам, – вспыхнула врачиха.

Но она сбежала от ответа слишком поспешно. И взгляд, оброненный ею впопыхах, словно злополучная туфелька Золушки, был испуганным и несчастным.

Виктор удивленно подобрал его…

Пять минут Таисия Вениаминовна упрямо смотрела в пол.

– Когда-то, еще в детстве, я услышала фразу Максима Горького «Все женщины неизлечимо больны одиночеством…» – выговорила она наконец.

– Все?

Тася вздрогнула и снова замолчала. Ее молчание остро пахло хлоркой, но в то же время было каким-то теплым, людским.

– Да, больны, больны, больны… – повторила она несколько раз, словно убеждая себя в чем-то. – И теперь я могу с уверенностью сказать – это их профессиональная болезнь. Именно поэтому женщины подвержены любви гораздо больше, чем мужчины. У них врожденное чувство самонедостаточности. Ущербное самоощущение, что они – не целое, а лишь половина кого-то. И если рядом с ними нет мужчины, они считают себя неполноценными…

– А он?.. – осторожно произнес Виктор. – Тот человек…

– Он… – Тася осеклась. – Человек, которого я считала своей половиной, регулярно пробрасывал меня. – Она нелепо улыбнулась, словно извиняясь за нечто недостойное врачебной чести. – А я любила его все равно.

– Любили? Вы – любили?! – Виктор не верил своим ушам.

– Да, я… была больна. И за полгода вполне естественная вечерняя грусть из-за того, что на небе луна, а в твоей руке нет его руки, прошла все курсы повышения квалификации и превратилась в реальную паранойю. К моей персональной монофобии, помноженной на клаустрофобию, присоседилась фобия № 3. Малоизвестная науке и потому окрещенная мной лавефобией – боязнью любви. Больше всего на свете я боялась остаться вечером одна, тет-а-тет в ее дурной компании.

– Поверьте, я вас понимаю, – выдохнул он.

– Я хочу, чтобы вы поняли главное! – страстно выкрикнула Тася. – Я не бесчувственный чурбан, который насилует своих больных звонкими научными тезисами. Я встречалась с этим врагом лицом к лицу! И мне тоже было больно и страшно. Безумно страшно и одиноко. Нет, – затрясла она головой, – я не боялась смерти. Я до смерти боялась любви. Я боялась ее больше смерти! Именно тогда я поняла: смерть – не самое страшное в нашей жизни. Она куда более безболезненная штука, чем любовь. И надо иметь мужество, чтобы честно отсидеть свой срок в этой камере-одиночке и не сбежать из нее через гостеприимно распахнутую дверь под романтическим названием «самоубийство».

Но я была совершенно убеждена: ад – существует! И, оказавшись там, я с удивлением выясню, что изменились только обстоятельства. А ощущения остались прежними. Потому что для женщины несчастная любовь – это и есть ад!

Я знала: надо только подождать и любовь пройдет. И тупо пережидала, не пыталась за нее бороться. Я предпочла бороться с ней… Если бы в какой-нибудь платной поликлинике научились делать аборт на любовь, я бы отправилась туда и выложила любые деньги. Если бы любовь можно было утопить, как котенка, я спустила бы ее в унитаз не дрогнувшей рукой… Если бы с ней вообще можно было хоть что-то сделать: пристрелить, придушить, зарезать, вырезать, ампутировать вместе с правой рукой! Если бы кто-то из изобретателей почесал себе голову вместо задницы и придумал лекарство от любви, чтобы, проглотив курс пилюль, невменяемый влюбленный мог снова почувствовать себя нормальным человеком! Или хотя бы обезболивающее, на пару часов… Но увы, любовь по-прежнему была таким же неизлечимым заболеванием, как рак или СПИД. И ни один консилиум не мог вынести тебе точный диагноз: пройдет ли она сама собой, издохнет только вместе с тобой или сама загонит тебя в гроб.

– А как же он… – напомнил Виктор.

– Он? – презрительно скривилась Тася. – Он был обыкновенным. Сначала казался прекрасным принцем, потом оказался самовлюбленным прыщом. Да и не в нем дело… А в том, что именно тогда я и пошла учиться в медицинский. И поклялась клятвой Гиппократа, что сотру эту закоренелую чуму человечества с лица земли. Я поклялась, что убью любовь! Понимаете?

– Да, – глухо откликнулся он.

Тася стояла посреди палаты, остервенело сжимая свои маленькие кулачки. Сейчас она и впрямь была похожа на революционерку.

«Ну какая уж там Крупская! – хмыкнул Виктор. – Как минимум, Софья Перовская!».

– Теперь я вас понимаю, – задумчиво произнес он, вглядываясь в нее.

В процессе ее пламенного монолога нерушимая Тасина шапочка слетела с головы. Тщательно уложенные волосы растрепались. Ее глаза сверкали сейчас, как алмазные звезды светлого будущего!