Любовь, опрокинувшая троны

Разумеется, самозванец и не думал готовиться к битве с придуманными татарами. Он выстроил на берегу Оки полускомороший палаточный городок – с полотняными башнями и воротами, с домами и залами, каждый день устраивал там богатые пиры, призывал на них бояр из земского ополчения, называл себя царем, обещал пожалования и прощение податей, раздавал деньги, поил вином, кормил заморскими сластями и мясом от пуза.

Боярский сын Годунов не сказывал худородным служивым лишь о том, что без утверждения Боярской думы, без одобрения иерархами и присяги он никакой не царь, а так – название одно. Бориска же нахально называл себя законным правителем и рассыпал серебро горстями! И служивые верили, радуясь столь славному, щедрому и дружелюбному государю, называли его своим властителем. Сиречь, земство за земством переходили на сторону самозванца! Теперь, случись замятня – армия явственно встанет на сторону Годунова, даже если ей придется перебить собственных воевод.

Но и это еще не все!

Из Москвы приходили вести, что патриарх Иов готовит новый Земский собор, тщательно выбирая для него только годуновских сторонников и вычеркивая из поместных посланников своих недоброжелателей.

Князья сей хитрости ничего противопоставить не могли – ведь Боярскую думу в походе не соберешь! Нужно было возвращаться в столицу. А значит, установить собственное командование армией, согласно издревле заведенному порядку, после чего распустить земские полки и пойти на Москву. Но князья Трубецкой, Голицын и Мстиславский опять застряли в местническом споре: кто из них станет в сем командовании старшим? Чье имя будет записано в приказе выше всех прочих?

И вот уже третий день мелочное противостояние между самыми знатными и самыми старыми князьями не давало им двинуться с места! Ибо результат требовался только князю Шуйскому. Остальные же просто заботились о родовой чести.

– Карачун их всех разорви! – во весь голос ругался на своих союзников Василий Иванович. – Прав был государь Иоанн, с такими слугами и врагов не надо! Их всех в крепости бы дальние надо разогнать да худородных людишек приблизить, каковые из-за мест не лаются! Тогда бы дело сварилось!

Однако его грозных и даже опасных для боярского единомыслия слов никто не слышал. Ветер срывал их с княжеских губ, уносил на реку и там растворял в плеске волн, в шуршании камышей, в шелесте ивовых веток.

Воевода с ходу перемахнул небольшой заболоченный ручеек, впадающий в Оку, за ним повернул на примыкающую к бечевнику тропу, по ней добрался до Серпуховского тракта, привстал на стременах, обгоняя попутные возки и стремительно мелькая мимо встречных. Кто-то вез собравшейся армии припасы, кто-то увозил опустевшую тару. И те, и другие телеги были полны бочками, корзинами, кулями. Хотя изредка попадались и седла, шкуры, уставшие от безделья воины или зеленые девичьи глаза.

Промчавшись еще с полсотни саженей, Василий Иванович внезапно натянул поводья, заставив стремительного туркестанца взрыть копытами дорожную пыль, резко оглянулся на удаляющийся крытый возок, неспешно качающийся на ухабах. Скакун закрутился на месте, не понимая, чего желает его седок, а князь Шуйский внезапно осенил себя трехкратным широким крестным знамением, подкрепив православный оберег обращением к надежным родовым богам:

– Чур меня, чур, спаси и сохрани! Померещится же такое…

Туркестанец сделал на дороге еще три полных оборота, а затем во весь опор помчался в обратную сторону. Спустя несколько минут всадник нагнал возок и, опередив легкую двухдверную бричку, свежеокрашенную и обитую сыромятной кожей, потянул поводья, обернулся всем телом…

Белое, как слоновая кость, точеное лицо со слабо розовыми щеками, губы большие и алые, глаза – изумруды, густые черные брови… Горностаевый плащ накрывал слишком широкие для юной девочки плечи, стройная ножка упиралась в передок повозки, аккурат под сидушку кучера, и ее услужливо очерчивала, каждый изгиб и выпуклость, ткань легкой бежевой юбки.

– Не может быть… – одними губами пробормотал воевода.

– Ты чего, княже, творишь? – нагнал бричку молодой, еще безусый, холоп в беличьей округлой шапке и стеганой душегрейке поверх полотняной косоворотки с вышитым воротом. Слуга осторожно, не доводя до ссоры, принялся оттеснять знатного воина в сторону.

Мария своими мыслями витала уже в Москве, на новеньком, пахнущем смолой и опилками, белом от свежей древесины подворье, в любимом тихом садочке с цветочными клумбами, качелями и павлинами, подаренными батюшкой к ее именинам, под кронами двух оставшихся от прежних хозяев яблонь. Отмыться от дорожной пыли, надеть легкий невесомый сарафан из французской бязи, усесться в тени с яркими лубочными картинками, сказывающими про приключения Петрушки али про то, как мыши кота хоронили…