Любовь по-санкюлотски

«Хватит вам терять время на то, чтобы изобрести способы защиты. Из всех способов вам остается только один: тот, о котором я уже давно и неоднократно вам говорил: общее восстание и массовые казни. Даже если придется отрубить пять тысяч голов, нельзя колебаться ни секунды. Вешать, вешать, дорогие друзья. Это – единственное средство для того, чтобы сломить сопротивление ваших коварных врагов. Были бы они сильнее, они без жалости перерезали бы вам горло. А посему – режьте их безо всякого снисхождения».

Эти провокационные призывы к убийствам, быть может, и восхищали юную душу Симоны Эврар, но в конце концов надоели Национальному собранию, которое особенно возмутилось, когда Марат в своей газете написал:

«Беритесь за оружие!.. Пусть ваши первые выстрелы поразят подлого генерала⁷², уничтожат продажных членов Национального собрания с подлым Рикетти⁷³во главе. Отрубите же большие пальцы всем бывшим дворянам, разбейте головы всем клерикалам. Если вы глухи к моим призывам, значит, вы сами не лучше их!»⁷⁴

Мирабо, а особенно Лафайет, были вне себя от ярости. Генерал немедленно направил триста солдат в типографию «Друга Народа».

Обыскав все шкафы и перерыв все ящики, они конфисковали несколько номеров газеты, но не смогли найти Марата, который в это время скрывался в расположенном неподалеку винном погребке.

В этом мало пригодном для творчества месте любезный журналист продолжал писать свои кровавые манифесты. Узнав об обыске, произведенном в его типографии, он пришел в неистовство, стал призывать толпу к истреблению Национальной гвардии и попросил женщин называть Лафайета Абеляром⁷⁵.

На сей раз генерала чуть не хватил удар. На розыски Марата он бросил всю полицию.

Находясь в розыске, Марат в течение недели вел полную опасностей беспокойную жизнь, скрываясь и продолжая писать то на чердаке, то в подвале, а то и в пещерах монастыря «Кордельеров».

И так продолжалось до того дня, когда один из рабочих-печатников типографии газеты «Друг Народа» сообщил Марату, что нашел для него надежное убежище:

– Моя свояченица, Симона Эврар, восхищена вами, – сказал он. – Она готова спрятать вас у себя. Ну кому придет в голову искать вас у какой-то работницы с фабрики по производству стрелок для часов?

Марату эти доводы показались убедительными. На другой день он уже стоял у дверей квартирки Симоны Эврар, которая тут же влюбилась в него.

Эти уста, требовавшие крови, эти глаза, блестевшие при свете фонаря, этот лоб, за которым рождались планы массовых убийств, эти руки, без конца сжимавшиеся, будто бы на горле у антипатриотов, – все это необычайно возбуждало девушку.

В тот же вечер она стала любовницей публициста… Целых два месяца Марат скрывался в этой квартирке на улице Сент-Оноре, окруженный нежностью и заботой Симоны, питавшей к нему чувство, больше похожее на обожание. Пока он сочинял призывы к убийству, которым суждено было возбудить парижский люд, девушка, зная о его вкусах гурмана, готовила для него вкусное рагу…

Эта приятная жизнь беглеца в домашних туфлях очень нравилась Марату. В один из мартовских дней, стоя у открытого окна, он взял за руку свою любовницу и, как пишет Верньо, «объявил ей, что берет ее в жены в просторном храме природы».

Растроганная этим, Симона разрыдалась.

Увы! Как-то вечером один из его друзей сказал ему, что про его убежище стало известно и что Лафайет собирался направить туда полицейских. Насмерть перепуганный Марат помчался прятаться… к одному знакомому кюре в Версале, который милостиво принял его.

В своем новом убежище он пробыл недолго. То, что он находился под защитой Церкви, видно, не давало ему покоя и вызывало дополнительный зуд… Покинув кюре, он поселился в доме одного своего знакомого гравера по фамилии Маке.

Но там он повел себя плохо.

Хозяин дома сожительствовал с некоей мадемуазель Фуэс, которой было тридцать пять лет и которая была очень недурна собой. Марат с завистью поглядывал на нее, напуская на себя тот суровый вид, который так нравился женщинам⁷⁶. На мадемуазель Фуэс это тоже подействовало, и, когда гравер спустя несколько дней уехал куда-то по делам на три недели, она без колебаний отдалась Другу Народа…