Любовь по-санкюлотски

Как писал Пьер Гаксот, перед ними вставали такие вопросы, как: «Следует ли низлагать короля навсегда? Кто тогда будет монархом вместо него? Если маленький дофин, то кто тогда будет регентом? Следовало ли, независимо от того, кто будет королем, продолжать поддерживать не так давно провозглашенную Конституцию или же лучше провозгласить Республику? А тогда какую республику? Народную, где важнейшие решения будут приниматься путем плебисцита, или же цезарианскую во главе с трибуном, у которого будут почти диктаторские полномочия?.. С другой стороны, было совершенно ясно (и с этим были вынуждены согласиться, официально или в душе, очень многие), что король покидать пределов Франции вовсе не желал. Ибо, будь у него именно такие намерения, он не стал бы стремиться к далекой восточной границе, а избрал бы намного более короткий путь: на север, через Лиль или Мобеж, как это успешно проделал в ту же самую ночь и при тех же самых условиях граф Прованский[88]. И наконец, без короля рушилось все, что до тех пор сотворило Учредительное собрание…

Поэтому было решено раз и навсегда принять версию о том, что король стал жертвой похищения. С помощью этого обмана декретами от 15 и 16 июля король был оправдан и восстановлен в своих правах. А для пущей убедительности было решено начать расследование по делу о похищении короля и участии в этом Буйе и его сообщников»[89].

Это решение вызвало большое недовольство членов «Клуба кордельеров» и якобинцев, которые хотели добиться низложения короля и замены его «конституционными органами». Они решили направить в Учредительное собрание петицию с требованием считать Людовика XVI отрекшимся от престола. 17 июля они вышли с этой петицией к ратуше Парижа и на Марсово поле для того, чтобы собрать там подписи под петицией. Это был очень ловкий пропагандистский ход. Им удалось довольно быстро собрать огромную толпу.

Обеспокоенное этой демонстрацией Собрание предписало Главнокомандующему национальной гвардии Лафайету и мэру Парижа Байи разогнать это сборище. Марсово поле было тут же окружено войсками. А к полудню сторонники петиции обнаружили под «Алтарем Родины» двух человек, один из которых был инвалидом, а другой — парикмахером, «которых нездоровое любопытство привело в это место для того, чтобы любоваться икрами гражданок». Их немедленно обвинили в том, что они хотели взорвать святыню, и бросили на растерзание толпы, которая после этой расправы стала требовать смерти короля и членов Собрания. Разгневанный Лафайет попытался было восстановить порядок, но во время сумятицы какой-то провокатор, имя которого навсегда останется неизвестным, выстрелил из пистолета. И сразу же по законам военного времени гвардейцы произвели залп по толпе из ружей. На ступеньках остались лежать пятьдесят два трупа…

Пока происходили все эти беспорядки, в «Клубе якобинцев» Робеспьер и его друзья вели дебаты. В восемь часов, когда стало известно о побоище на Марсовом поле, они быстро разошлись.

— За мою голову, несомненно, объявлено вознаграждение, — сказал с искаженным от волнения лицом Робеспьер.

Один сердобольный столяр, гражданин Морис Дюпле, принимавший участие во всех заседаниях Клуба, приблизился к нему и произнес:

— Пойдемте ко мне домой, здесь недалеко. Мы вас спрячем.

Спутся несколько минут мужчины уже шагали по улице Сент-Оноре.

Быстро войдя в двери дома номер 366[90], они прошли по коридору и оказались в маленьком дворике, где находилась столярная мастерская.

— Здесь вы будете в безопасности, гражданин. Искать вас здесь никто не станет.

Затем они вошли в жилое помещение, где их встретила госпожа Дюпле, сорокапятилетняя женщина с теплыми глазами. Она была еще довольно красива и гордо выставляла вперед свою тугую грудь, хорошо известную всем мужчинам этого квартала.

Узнав Максимилиана, она всплеснула руками:

— О, гражданин Робеспьер! Какая честь!

Напудренный, элегантно одетый депутат сел на стул и глубоко, облегченно вздохнул. Впервые с того момента, как он стремительно скрылся из Клуба в предместье Сент-Оноре, на лице его появилась улыбка.

Столяр Дюпле в нескольких словах рассказал жене о событиях, произошедших за день, и объяснил ей, что существовала опасность того, что полиция генерала Лафайета могла арестовать Робеспьера, обвинявшегося в организации этой манифестации.

Госпожа Дюпле отправилась за детьми, чтобы представить их оратору, имя которого было на устах всей Франции. Она привела с собой довольно симпатичную черноволосую двадцатилетнюю Элеонору, восемнадцатилетнюю Елизавету, пятнадцатилетнюю Викторию и двенадцатилетнего Мориса.

— У меня есть еще одна дочь, гражданин, — сказала она, — но она замужем за господином Оза, адвокатом в Иссуаре.

Похожее на поросячье рыло лицо Дюпле насупилось. Он недолюбливал зятя за ретроградские идеи и называл его не иначе, как «этот дурень Оза».

— Теперь, когда наш дом посетил гражданин Робеспьер, — сказал он, — ноги этого роялиста не будет в моем доме.