Любовь Психеи и Купидона

— Я так и знала, что мой вид исцелит тебя от любви ко мне. Я не жалуюсь на это и не вижу в этом несправедливости. Большинство женщин, когда с ними случается нечто подобное, призывают небо в свидетели и утверждают, что их следует любить рады них самих, а не ради наслаждения, которое они доставляют своим обликом; что у них нет обязательств по отношению к тем, кто стремится лишь к собственному удовлетворению; что страсть, которая имеет своим предметом лишь то, что относится к чувствам, не существует для прекрасных душ и не заслуживает ответа; что любить так, значит уподобиться животным; что любить надлежит так, как любят духи, освобожденные от тел. Истинные влюбленные, заслуживающие, чтобы их любили, стараются как можно более приблизиться к этому состоянию: они освобождаются от тирании времени, они становятся независимыми от случайности и от пагубного влияния светил, меж тем как обычные любовники всегда во власти Фортуны или погоды. Когда человеку с этой стороны нечего опасаться, с ним ведут постоянную войну годы: нет мгновения, которое не отнимало бы у него какого-то удовольствия. Он понемногу угасает, и это неизбежно. На сей счет есть еще ряд других, весьма хитроумных, но мало убедительных доводов. Женщинам, рассуждающим так, я хочу противопоставить лишь одно соображение. Страсть, которую к ним питают, порождается их молодостью и красотой, вполне естественно, что старость и уродство уничтожают ее. Поэтому я больше не прошу у тебя любви. Питай ко мне лишь дружбу или, если я ее недостойна, хоть немного жалости. Ты бог, и тебе полагается иметь рабынь моего пола. Окажи мне милость и сделай меня одной из них.

После такой речи Амур нашел жену еще более прекрасной, чем прежде. Он бросился ей на шею.

— Ты просила у меня только дружбы, — воскликнул он, — я обещаю тебе любовь. Утешься: у тебя осталось больше красоты, чем у всех женщин, вместе взятых. Правда, твое лицо изменило цвет, но черты его совсем не изменились. А разве ты не принимаешь в расчет свое лилейно-мраморное тело? Разве оно утратило больше, чем сохранило? Пойдем к Венере. Незначительное преимущество над тобой, которого она добилась, доставит ей удовлетворение и примирит нас друг с другом; если же нет, я обращусь к Юпитеру и попрошу его вернуть тебе настоящий цвет твоего лица. Если бы это зависело от меня, ты уже была бы такою, какою была, когда я влюбился в тебя; это мгновение стало бы прекраснейшим в твоей жизни: но один бог не может отменить то, что сделал другой; только Юпитеру дана такая привилегия. Если он не вернет тебе лилии твоих ланит, притом так, чтобы ни одна не пропала, я погублю всех животных и весь род людской. Что будут делать после этого боги? Что касается роз румянца, то это моя забота, а что до округлости форм, то ее вернет радость. Но это еще не все: я хочу, чтобы Олимп признал тебя моей супругой.

Психея бросилась бы к его ногам, если бы не знала, как надо вести себя с Амуром. Она удовольствовалась тем, что сказала, краснея:

— Если бы я могла быть твоей женой, не будучи белой, это было бы проще и вернее.

— Это тебе обеспечено, — откликнулся Амур. — Я поклялся в этом Стиксом. Но я хочу, чтобы ты была белой. Идем же скорее к Венере.

Психея уступила, хотя ей очень не хотелось показываться Венере в таком виде и у нее было мало надежды на успех. Но, повинуясь желаниям супруга, она на все закрыла глаза, — чтобы ему угодить, она согласилась бы и на более трудные вещи. Дорогой она рассказала ему о главных приключениях своего путешествия: о чуде с башней, давшей ей указания, истории с Ахероном, Стиксом, хромым ослом, лабиринтом, трехглавым привратником и призраками, которые она видела в Аиде, о судилище Плутона и Прозерпины, наконец, об обратном пути и любопытстве, за которое она сама считала себя справедливо наказанной.

Она заканчивала свой рассказ, когда они подходили к замку, находящемуся на полпути между Пафосом и Амафонтом. Венера прогуливалась в парке. Ей передали от имени Амура, что он хочет представить ей какую-то африканку, довольно хорошо сложенную. Из нее можно сделать четвертую Грацию, не просто смуглую, как другие, но совсем черную.

Киферея раздумывала в это время о своей ревности, о страсти, которой томился ее сын и которую, принимая все в соображение, никак нельзя было назвать преступной, о наказаниях, которым она подвергла бедную Психею, — наказаниях крайне суровых и внушающих ей самой жалость. Кроме того, отсутствие ее противницы несколько охладило ее гнев, и ничто более не препятствовало ей внять голосу рассудка; словом, это был самый благоприятный момент, чтобы покончить дело миром.