Любовь, сила и справедливость. Онтологический анализ и применение к этике

Точно так же и понятие справедливости применяется к Богу в предельном и, следовательно, символическом смысле. Бог символически мыслится как справедливый судья, который судит согласно данному Им закону. Это материал, взятый из нашего опыта. Он тоже должен быть погружен в тайну божественной жизни, в которой его содержание должно быть и сохранено, и преобразовано. Он становится подлинным символом отношения основания бытия к тому, что на нем основано, в особенности к человеку. Божественный закон выше выбора между естественным и словесно выраженным законом. Это структура реальности и всего, что в ней есть, включая структуру человеческого разума. И поскольку это так, он является естественным законом, законом непрекращающегося творения, справедливостью бытия во всем. В то же время это словесно выраженный закон, свободно установленный Богом, который не зависит от любой внешней по отношению к Богу структуры. Поскольку это естественный закон, мы можем понимать его как закон природы и человека и формулировать его дедуктивно. Поскольку это словесно выраженный закон, мы должны принять то, что нам дано эмпирически, и подходить к этому закону индуктивно. И то, и другое укоренено в отношении Бога к справедливости в мире.

Понять любовь, силу и справедливость как подлинные символы божественной жизни – значит понять их предельное единство. Единство не есть тождество. Когда мы говорим о единстве, то предполагаем разделение на части. В символическом применении наших трех понятий к Богу присутствуют также и некоторые символы напряженности.

Первый из них – это напряженность между любовью и силой. Вопрос, который много раз задавался и будет задаваться бесконечно: почему всемогущий Бог, который является одновременно и Богом любви, допускает такие страдания? Либо Ему не хватает любви, либо у Него не хватает силы. Как эмоциональный выброс, этот вопрос легко понять. Как теоретическое положение, он звучит довольно жалко. Если бы Бог создал мир, в котором физическое и моральное зло было невозможно, люди не обладали бы независимостью от Бога, которая предполагается в опыте воссоединяющей любви. Мир стал бы раем спящей невинности, инфантильным раем, но ни любовь, ни сила, ни справедливость не стали бы реальностью. Реализация потенциальных возможностей с неизбежностью включает отчуждение – отчуждение от нашего сущностного бытия, так чтобы мы могли снова обрести его в состоянии зрелости. Глупая мать так печется о благополучии своего ребенка, что держит его в состоянии вынужденной невинности и вынужденного соучастия в ее собственной жизни. Только подобный такой матери Бог мог бы держать людей в тюрьме спящего рая. И, как и у матери, это была бы не любовь, а скрытая враждебность. И это не было бы проявлением силы. Сила Бога не в том, что Он не допускает отчуждения, а в том, что Он преодолевает его; в том, что Он принимает его, говоря символически, на себя, а не остается в мертвом тождестве с самим собой. В этом смысл древнего символа соучастия Бога в человеческом страдании, символа, который в христианстве интерпретировался как Распятие того, кого называли Христом. В этом заключается единство любви и силы в глубине реальности как таковой, силы, включающей не только творческий, но насильственный элемент, который приносит разрушение и страдание. Эти соображения дают богословию ключ к вечной проблеме теодицеи, проблемы соотношения божественной любви и божественной силы, способной преодолеть небытие, а именно смерть, вину и отсутствие смысла. Онтологическое единство любви и силы – вот тот ключ, который, безусловно, не раскрывает тайну бытия, но может заменить некоторые проржавевшие ключи к дверям, ведущим в никуда.