Любовь тигра

— У нас как-то с этим по-другому... у нас больше разговаривают, общаются! — лепетал я.

Все за правильным ответом поворачивались к Толе.

— Ну, не знаю... — он лениво зевал. — У нас так, на Шкапина, еще хуже блядуют!

Да, дело, конечно, не в том, где живешь... — с тоской чувствовал я. — Дело в другом!

В темноте уже, после работы, собирались молодые у Ганнибаловского пруда, вырытого пленными шведами... впрочем, интересовала всех не история. Приходил Власенко, смуглый, чернобровый, и возлюбленная его, по прозвищу Цыганка, в белом платье, черноволосая... молодая, но хриплая... они с Власенко переругивались, всем на потеху, обвиняя друг друга вполне заслуженно во всевозможных грехах. Слушатели ржали. Однажды Цыганка — с досады, что ли, с обиды — или сознательно и специально? — оказалась вдруг рядом с мной, и произнесла не громко, но и не тихо, абсолютно спокойно: «Приходи в десять часов за пруд!»

Это было первое такое... от нее шел жар!.. через некоторое время я молча кивнул — выговорить что-либо я решительно не мог. И каким же я был тогда, если пришел за пруд действительно в десять — но в десять утра! Поверхность воды была гладкой, нежнейшей, утро было ясное, сияющее — но никакой Цыганки там, естественно, не было — только тут я понял свою ошибку... да и чересчур лирический утренний пейзаж еще более убедил меня в том, что я полностью обмишулился... но не сознательно ли?

Суйда была наваждением. На мешках с зерном сидели женщины, расплющив толстые бедра, и смотрели с интересом на меня... здесь на меня смотрели, здесь меня знали: директоров сын. Тут все как-то четче! Здесь не все так запутано, как в городе, здесь все более-менее на виду!

Помню — мне показали, и я с горящими ушами стал коситься туда... возле трехэтажного дома было полно людей, все готовились ехать на праздничный пикник — а на окошке второго этажа, выходящем на лестницу, происходило нечто. Почему такая волна шла оттуда? Два прижавшихся тела, причем, в одежде, две каких-то распаренных, шальных, потерявших соображение, головы. Волнение усиливало и то, что его я знал, видел, представлял — белобрысый, с длинными слипшимися волосами, высокий и крепкий связист — тянул радио в клуб, проверял столбы, ходил почему-то в темно-синей с кантами щегольской форме... теперь я удивляюсь — разве ему полагалась форма?

Ее лицо я видел впервые — она смотрела абсолютно затуманенным взором с окна во двор, и, похоже, не видела никого! Я косился, сколько это было возможно, потом обегал вокруг дома, мочил из колонки лицо холодной водой, возвращался — будто впервой, будто я здесь еще не маячил... безумные лица в окне по-прежнему не видели нас, и словно бы улетали все дальше!

И какое было потрясение, когда буквально через два дня, она как ни в чем не бывало, залезла в кузов остановившейся машины, где ехали мы с отцом и со старушками-доярками. Она была спокойна, хотя как-то молчалива, задумчива... но как она теперь может спокойно ехать со всеми? От потрясения я буквально онемел!

Потом я вернулся в город, к себе во двор, оказавшийся почти пустым — лето! — чистым и гулким. Однако, кто-то был в городе, мы собрались, и я шепотом рассказывал, что приехал из мест, где такое творится!! Прямо не говорилось, но как бы подразумевалось, что я тоже, разумеется, принимал в этом участие.

Потом — лето продолжалось — я оказался еще в Репино. Каждый раз вздрагиваю, проходя это место на аллее... вот недавно, совсем, здесь, за деревьями стояла душная темнота, бренькала музыка, теснились... и вот я оказываюсь вместе с девушкой — очень яркой, очень складной и очень горячей брюнеткой — мы сразу же с ней сладостно прижимаемся, куда-то идем, потом вдруг теряемся. Но зацепка произошла.

Следующее воспоминание — я еду на пустом трамвае через мокрое поле с картофельной ботвой — вокруг унылая осенняя пустота. В Стрельне среди жалких покосившихся домиков я нахожу по адресу ее. Стучу, не дождавшись ответа, вхожу в затхлые серые сени, постояв в темноте, вхожу в как бы провалившуюся кривую комнату, заставленную какими-то базарными кошечками, завешанную ковриками с лебедями.

Она сидит на диване неподвижно, бледная, растрепанная, вяло смотрит на меня. Я угадываю ее мысли: ишь, как хочется ему, не поленился, нашел в этой халупе... но видно, что ему не нравится тут, не привык. И хочется, и видишь — колется, и дрожит, надеется. Но как только начнется вдруг тут живая горячая кровь-любовь (а одно без другого не бывает) — этот пай-мальчик немедленно слиняет, промямлив что-то о невыученных уроках — неплохо порезать его слегка, чтобы хоть понял, что значит настоящая горячая жизнь! Ну — Паша придет, он это устроит ему! А вдруг вернется Жмых? Говорят, взяли нынче в моду досрочно выпускать? Вот где сердце екает и щемит, а этот — разве поймет настоящее! Экзотику, зверинец нашел, будет рассказывать потом своим чистеньким очкарикам-друзьям, как побывал у настоящей. Ну, да, я настоящая — а он кто? Под луной ничего настоящего в нем не найдешь! Расселся!