Любовь тигра

Ира Рогова? Большие карие, строгие глаза, темные веснушки, очень правильное, хотя мягкое лицо — носик прямой, но слегка укороченный, трогательный, большой выпуклый лоб. Всегда аккуратная, пионерская прическа на тугой прямой пробор говорит о «правильности»... и так и есть, если именно у нее мы устраиваем наши классные вечеринки, и мама ей доверяет... разве другой бы доверила? Впрочем, если бы уж совсем ничего у нас не было там, то не стали бы собираться. Гремит с патефона фокстрот, свет в комнате — только от лампочки, освещающей зеленоватый аквариум, да и вообще в комнате никого больше нет, все сбежали на кухню, и, прижимаясь во время танца, явно чувствуешь под материей большую, прохладную, мягчайшую грудь, необыкновенно высокую, почти под подбородком. Мгновение — и врываются орущие одноклассники, излишняя нервная возбудимость — особенность таких вечеринок.

Становится душно, потно, я выхожу на маленький, старинный, головокружительно высокий балкон. Балкон этот — витой, с осыпающейся ржавой шелухой, с которого, казалось, можно достать рукой до нависающей крыши. Если было бы что-то жгучее в комнате — вряд ли бы я так запомнил этот балкон... Потом он явился, как живой, в одном из моих первых рассказов, где про хозяйку нет и слова — балкон сильнее! Впрочем, я не полностью прав — тусклый свет над аквариумом вдруг погас, раздались визги, крики: «Дурак!»... скорее — туда! Потом, вечеринок через пять, свет уже гасится, но никаких визгов почему-то не раздается... давящая тишина.

Но, в общем-то — мама доверяла правильно... что здесь такого... дело молодое... все в рамках благополучия — хулиганы не приглашены. В пол-одиннадцатого расходимся... все прилично. Думаю, что большинство из присутствующих на тех вечеринках за рамки приличий и после не выходили... молодое безумие в приличных формах... пожилое безумие в приличных формах... старческое безумие в приличных формах... Спасибо, Ира!

Почему я не фиксировался на ней, уже тогда умело разыгрывая одну из самых трогательных своих карт — застенчивость? Надо было бы — так и застенчивость бы прошла, но она не проходила. Значит — не надо было! Пока — поволыним. С Ирой надо было играть по всем правилам, с мамой, замершей за дверью... но правила без наполнения их дрожью — мертвы... хотя многие думают, что поступая, как надо, они живут... я почти сердился на Рогову — для чего надо что-то изображать? На радость матери?

Поэтому я оказался за партой с Розой Зильберман. Отношения у нас были двойные — с первой минуты урока мы сплетались ногами под партой так, что потом трудно было выпутаться и выйти к доске. Ноги наши жили страстной, безумной жизнью, а головы... насмешливо и спокойно дружили.

— Ну вот... опять! — снисходительно говорили наши головы, когда ноги вели себя неподобающим образом. И мы усмехались.

Эта некая раздельность частей тела, их совершенно различная жизнь дарила ощущение широких возможностей, ощущение свободы... А выйди я однажды с Ирой на ее балкон, и прижмись явно, а не в танце... на следующий день, хошь-не-хошь, надо было осыпать ее серией записок... да еще ходили в классе слухи, что я пишу стихи! Тяжелая работа, с глупыми, но незыблемыми ритуалами... Уж лучше я буду застенчивым!

Выстреливать собой из пушки в кого-то было явно рано... да и не в кого! Тем более, тогда нас страшно пугали, что любовь бывает всего одна! Одна — да притом такая, довольно скучная... а на какую-то другую Ира явно бы не пошла — во всяком случае — тогда, в девятом классе!

Но школа наша не за каменной стеной — в ней тоже есть всякое. Постепенно как-то выделяются из всех две высоких пышнотелых подружки из параллельного восьмого, Агеева и Приказчикова... вокруг них слухи совсем иного свойства... это вам не щенячья возня под присмотром маменьки... тут что-то рисковое... да и держатся они будь здоров! — на любого, будь это даже учитель физкультуры, смотрят спокойно, чуть усмехаясь: «Ну что... и тебе интересно?» Слухи шелестели, как раки в корзине... многие из искушенных говорили, как об общеизвестном: «Ах, эти? Веселые девушки!»

Я мог не сомневаться, что буду приглашен на вечеринку к Роговой — и был бы убит, если бы не был приглашен, стал бы мучительно анализировать: что же случилось, почему я попал в изгои? — и не успокоился бы, пока не восстановился. Там я все понимал: исключили за нескромность — добавил бы скромности, перестали звать за скромность — добавил бы нескромности. Там все регулировалось, было понятно.

А тут к Агеевой и Приказчиковой пришлось проталкиваться среди чужих... при этом соблюдая прежний статус, продолжая вращаться и в приличном обществе — чисто, впрочем, автоматически... сам же я был душой и телом там... Сейчас не вспомню ту безумную, сугубо скрытую, потаенную цепочку, по которой я пришел к ним... я быстро пробежал по ней, как по камешкам через ручей, боясь замочиться. И вот — медленный их взгляд остановился на мне. Я замер. Потом одна склонилась к другой, что-то проговорила. Они разглядывали меня. Я смотрел куда-то вдаль. Сердце колотилось. Есть контакт!