Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Критики бормочут:
– Этому вина
то…
да се…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина —
Дескать,
заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс – он тоже
выпить не дурак.
Дескать,
к вам приставить бы
кого из напостов —
стали б
содержанием
премного одаренней:
Вы бы
в день
писали
строк по сто,
утомительно
и длинно,
как Доронин.
А по-моему,
осуществись
такая бредь,
на себя бы
раньше наложили руки.
Лучше уж
от водки умереть,
чем от скуки!

В том-то и проблема, что работа на «социальный заказ» предполагает некоторую регулярность, а поэзия – это, прежде всего, эмоции, и революционная поэзия тем более. А эмоции непредсказуемы и прихотливы.

К этой теме он будет постоянно возвращаться в «Разговоре с фининспектором о поэзии», написанном в 1926 году:

Класс
гласит
из слова из нашего,
а мы,
пролетарии,
двигатели пера.
Машину
души
с годами изнашиваешь.
Говорят:
– в архив,
исписался, пора!
– Все меньше любится,
все меньше дерзается,
и лоб мой
время
с разбега крушит.
Приходит
страшнейшая из амортизаций —
амортизация
сердца и души.
И когда
это солнце
разжиревшим боровом
взойдет
над грядущим
без нищих и калек, —
я уже сгнию,
умерший под забором,
рядом
с десятком
моих коллег.
Подведите
мой
посмертный баланс!
Я утверждаю
и – знаю – не налгу:
на фоне
сегодняшних
дельцов и пролаз
я буду
– один! —
в непролазном долгу.
Долг наш —
реветь
медногорлой сиреной
в тумане мещанья,
у бурь в кипеньи.
Поэт
всегда
должник вселенной,
платящий
на горе
проценты
и пени.

Но финал «Юбилейного» – безоблачно радостный и жизнеутверждающий, как финал 9-й симфонии Бетховена:

Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину.
Заложил бы
динамиту
– ну-ка,
дрызнь!
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!

Рыжая Лиля

Любить жизнь для Маяковского означало – любить Лилю Брик. Многим современникам эта рыжеволосая женщина запомнилась как само воплощение жизни, солнце, способное осветить даже голодные и тревожные революционные годы. Все, кто знакомился с ней, в первую очередь обращали внимание на ее волосы, чтобы удостовериться, достаточно ли они рыжие.

Маленького Васю Катаняна[70], будущего биографа Лили, цвет ее волос поразил: «Мне… понравилась эта невысокая женщина, веселая и ласковая ко мне. Смутно помню, что меня поразили ее волосы необыкновенного цвета, которого я никогда не видел… Волосы Лили… даже, как мне казалось, светились золотом. По дороге домой я спросил, что это такое. „Она рыжая, и это необычный цвет, встречается редко. И сама она редкая, необычная“, – добавила мама. В этом я убедился, общаясь в ней в течение полувека».

А вот что запомнилось Лидии Гинзбург: «Шкловский назначил мне деловое свидание у Бриков. Он опоздал, и меня принимала Лиля Юрьевна. Одета она была по-домашнему просто, в сером свитере. По-видимому, мыла голову, и знаменитые волосы были распущены. Они действительно рыжие, но не очень, – и вообще на рыжую она не похожа. Тон очень приятный (не волос, а ее собственный тон).

Когда мы вышли, В. Б. спросил:

– Как вам понравилась Лиля Брик?

– Очень.

– Вы ее раньше не знали?

– Я знала ее только в качестве литературной единицы, не в качестве житейской.

– Правда, не женщина, а сплошная цитата?»

В стихах Маяковский часто разговаривал с ней. Но еще чаще это были просто обращения – просьба, мольба, молитва без надежды на ответ.