Любовь-весенняя страна

Возникну пред тобой неоднократно, — закатным, лёгким, гаснущим лучом иль стаей туч, бегущих в беспорядке, лесным ручьём, журчащим ни о чём. Поклонится с намёком и приветом кровавая рябиновая гроздь, луна с тобою поиграет светом, иль простучит по кровле тёплый дождь. Ночами бесконечными напомнит листва, что смотрит в окна наших комнат. Повалит наш любимый крупный снег — ты мимолётно вспомнишь обо мне.

Потом я стану появляться реже, скромнее надо быть, коль стал ничем.

Но вдруг любовь перед тобой забрезжит. И тут уж я исчезну насовсем.

Хочется лёгкого, светлого, нежного, раннего, хрупкого и пустопорожнего, и безрассудного, и безмятежного, напрочь забытого и невозможного.

Хочется рухнуть в траву непомятую, в небо уставить глаза завидущие и окунуться в цветочные запахи, и без конца обожать всё живущее.

Хочется видеть изгиб и течение синей реки средь курчавых кустарников, впитывать кожею солнца свечение, в воду, как в детстве, сигать без купальников.

Хочется милой наивной мелодии, воздух глотать, словно ягоды спелые, чтоб сумасбродно душа колобродила и чтобы сердце неслось, ошалелое.

Хочется встретиться с тем, что утрачено, хоть на мгновенье упасть в это дальнее... Только за всё, что промчалось, заплачено, и остаётся расплата прощальная.

ЗИМА

Город маревом окутан, весь обвязан и опутан проводами белыми.

Стужа забирает круто — всё заиндевелое.

На заснеженной коряге, словно кляксы на бумаге, коченеют вороны и зрачки сквозь призмы влаги крутят во все стороны.

Не пробиться сквозь туманы, воздух плотный, оловянный, атмосфера твёрдая. Холодрыга окаянный обжигает морды.

Мир — огромная могила.

Всё погибло, всё застыло. Тишь! Ледовая беда!

Кажется, что эта сила не оттает никогда.

Тело до костей промёрзло, больше не согреется.

Чёрное воронье кодло тоже не надеется.

* * *

Ветер закружился над деревней, хищный ветер из холодной мглы... Завздыхали бедные деревья, закачались голые стволы.

Сокрушённо наклонялись ёлки — шум верхушек, шелест, шорох, стон. Словно где-то ехал поезд долгий под какой-то затяжной уклон.

Слёзы с веток сыпались на крышу, сучья глухо падали в траву.

Этот безутешный шёпот слышу, с чувством сострадания живу.

12 апреля 1986

ДЕБЮТАНТУ-СТИХОТВОРЦУ БЫЛО 49 ЛЕТ...

Новелла

Я шёл по опустошённому осеннему лесу. Под ногами была затвердевшая от первого заморозка земля. Где-то сиротливо каркали невидимые вороны. Я вышел на опушку. Передо мной покатым косогором стелилось поле. Рыжая стерня, схваченная инеем, серебрилась. На горизонте темнела узкая полоска дальнего леса. Крыши деревеньки высовывались из-за косогора, на котором прочно стояли могучие двухэтажные стога. Освещение было тусклое, хмурое. Серо-синие низкие облака недвижно повисли над озябшим полем. Казалось, я нахожусь не в тридцати километрах от Москвы, а за тысячи вёрст, и живу не в двадцатом веке, а лет эдак двести назад.

Свежий сухой воздух покалывал щёки, бодрил, походка была упругой, а душу наполняло беспричинное ощущение счастья. И вдруг, сама собой, в голове возникла строчка:

У природы нет плохой погоды...

Не успел я изумиться этому явлению, как следом родилась вторая:

Каждая погода — благодать.

Если учесть, что я уже более тридцати лет, со времён давней юности, не занимался стихосложением — это было странно. Я думал, что сейчас это наваждение пройдёт, но вышло иначе. Неудержимо поползли следующие строки:

Дождь ли, снег. Любое время года Надо благодарно принимать.

Я удивился. Честно говоря, мне показалось, что строфа недурна. И вдруг случилось необъяснимое: строчки полезли одна за другой. Не прошло и двадцати минут, как стихотворение сочинилось само, не обращая на меня никакого внимания, как бы помимо моей воли.

Я быстро повернул домой, бормоча строчки, повторяя их, так как боялся, что стихотворение забудется. Войдя в дом, я немедленно перенёс всё на бумагу.

Шёл 1976 год. Мне как раз исполнилось сорок девять. До сих пор я имел дело с сочинением в рифму (не считая той самой юношеской тетрадки), только однажды, в 1961 году, когда писал сценарий «Гусарская баллада» по пьесе Александра Гладкова «Давным-давно». Но тогда нужно было написать стихи «под Гладкова», чтобы они не выбивались из текстовой ткани пьесы, и чтобы в них не было ничего самостоятельного, своего.

Например, эпизод, где Шура освобождает захваченного в плен французскими мародёрами генерала Балмашёва, посланца русского императора к фельдмаршалу Кутузову. После прыжка с дерева на крышу кареты Шура в гусарском костюме расправляется с кучером и, вскочив верхом на одну из запряженных в карету лошадей, угоняет экипаж с пленным генералом от французов. Доставив Балмашёва на околицу деревни, где размещался штаб Кутузова, она распахивает дверцу кареты.

Генерал:

Благодарю вас, храбрый мой спаситель!

Мою сердечную признательность примите.

Но как смогли вы?!

Шура (подходит к своему коню, садится в седло):

Всё ведь обошлось...

Здесь, в штабе, вы найдете всё, что нужно.

А мне пора. Простите! Служба.

Генерал:

Я государя адъютант, граф Балмашёв.