Любовь-весенняя страна

Постепенно мои рифмованные грехи стали попадаться на глаза читателям довольно часто — публикаций в разных журналах было изрядно. И когда меня в те годы на так называемых творческих вечерах спрашивали, почему это я вдруг ударился в поэзию, я выстроил достаточно стройную теорию. «Заниматься не своим делом, — объяснял я, — добрая традиция нашей интеллигенции. Недаром Евгений Евтушенко увлёкся кинорежиссурой, а Роберт Рождественский стал вести телепередачу "Документальный экран". Что же касается Андрея Вознесенского, то он соорудил архитектурную часть памятника (автором был скульптор Зураб Церетели), посвящённого 200-летию присоединения Грузии к России. Всем этим крупным поэтам, естественно, стало не до стихов. Они оказались заняты другими, более важными делами. И в нашей поэзии образовался некий вакуум. Кто-то должен был его заполнить. Этим "кем-то" оказался именно я. Если вдуматься, я попросту спасал отечественное стихосложение.»

.А осенью 1986 года я попал в Боткинскую больницу. Заболел. И не только в прямом смысле, но и в переносном. А именно, как бешеный, сочинял стихи. Каждый день. Иной раз и по два стихотворения на дню. Болезнь резко меняет психологию человека. Между здоровыми и больными как бы проходит некая незримая грань. Тем не менее, граница эта очень строгая, жёсткая. Здоровые этой черты, как правило, не замечают. Но больные ощущают свою ущербность и некое отторжение от остального мира. И я целиком и полностью погрузился в мир болеющих. Это не значит, что все стихотворения, написанные в больнице, были печальными. Случались и шуточные, и озорные. Но самым удивительным для меня было то, что стихотворная энергия не скудела. Я не расставался с блокнотом и авторучкой, чтобы немедленно зафиксировать на бумаге буквально наседающие, обгоняющие друг друга строчки. Когда я перешёл из Боткинской больницы в другую, откуда стал каждый день ездить на съёмки «Забытой мелодии для флейты», поэтическая лихорадка кончилась. Я собрал все стихи, написанные за сентябрь 1986 года, и назвал их весьма скромно: «Боткинская осень». Стихотворения, помеченные сентябрём 1986 года, были написаны во время болезни.

ВПЕРВЫЕ

Всё поплыло перед глазами, и закружился потолок.

За стенку я держусь руками, пол ускользает из-под ног.

И вот я болен. Я — в кровати... Беспомощность не по нутру. Стараюсь в ночь не засыпать я, боюсь, что не проснусь к утру.

* * *

Как будто вытекла вся кровь, глаз не открыть, набрякли веки.

Но звать не надо докторов — усталость это в человеке.

А за окном трухлявый дождь.

И пугало на огороде разводит руки. Не поймёшь, во мне так худо иль в природе.

Тоскуют на ветвях навзрыд грачами брошенные гнёзда.

Но слышен в небе птичий крик: вернёмся рано или поздно!

Хочу тоску преодолеть.

Надеюсь, что преодолею.

А ну-ка, смерть! Не сметь! Не сметь! Не сметь садиться мне на шею!

Сентябрь 1986

БОЛЬНИЦА

И я, бывало, приезжал с визитом в обитель скорби, боли и беды и привозил обильные корзины цветов и книжек, фруктов и еды.

Как будто мне хотелось откупиться за то, что я и крепок, и здоров.

Там у больных приниженные лица, начальственны фигуры докторов.

В застиранных халатах и пижамах смиренный и безропотный народ, в палатах по восьми они лежали, как экспонаты горя и невзгод.

Повсюду стоны, храп, объедки, пакость, тяжёлый смрад давно не мытых тел. Бодры родные — только б не заплакать... Вот тихо дух соседа отлетел.

А из уборных било в нос зловонье, больные в коридорах, скуден стол. Торопится надменное здоровье, как бы исполнив милосердья долг.

Со вздохом облегченья убегая, я вновь включался в свой круговорот, убогих и недужных забывая.

Но вдруг случился резкий поворот.

Я заболел. Теперь живу в больнице.

И мысль, что не умру, похоронил.

Легко среди увечных растворился, себя к их касте присоединил.

Теперь люблю хромых, глухих, незрячих, инфекционных, раковых — любых! Люблю я всех — ходячих и лежачих, отчаянную армию больных.

Терпением и кротостью лучатся из глубины печальные глаза.

Так помогите! Люди! Сёстры! Братцы! Никто не слышит эти голоса.

Вроде ссоры не было, заминки, недовольства, склоки иль обиды. Потихоньку разошлись тропинки, — сам собою скрылся ты из вида.

Жили в одном доме по соседству, каждый вечер вместе гужевались, а потом переменил ты место, и дорожки наши разбежались.

Я-то думал, сведены мы дружбою. Оказалось — это география...

Так друг дружке стали мы ненужными в нашей разобщённой биографии.

Сентябрь 1986

БОЛЬНИЧНЫЕ ЧАСТУШКИ

Хорошо тому живётся, у кого одна нога: и порточина не рвётся, и не надо сапога.

Фольклор

Тот, конечно, перебьётся, у кого одна рука, — ведь один рукав не шьётся, и перчатка не нужна.

Хорошо тому живётся, у кого стеклянный глаз: капли капать не придётся, а сияет, как алмаз.

Если глухо одно ухо, ты, подруга, не зуди: стерео не надо звука, и наушник лишь один.

Хорошо тому живётся, если нет обеих ног — шортами он обойдётся, брюк не надо и сапог.

Хорошо живётся в мире, у кого одна губа.

У него улыбка шире, весела к нему судьба.