Любовь во время карантина

«Вам не кажется, что все люди умерли, вообще все? – резко говорит Лени. – Если все время дома сидеть, а людей видеть только на экране, то можно вообразить, что нет никого в живых, всех пожрал вирус, а говорит только виртуальный разум, он таргетировал нас и отвечает всем нашим запросам. – Лени замирает, и этот миг я буду помнить всегда, сколько буду себя помнить. – Мы представляли себе вас, Элоун. Когда включали эту штучку, то именно вас и представляли. Спорим, что у вас под грудью большая черная родинка?» – Лени говорит без улыбки, и белизной снега сияет лицо, и дергается под ним комок горла.

Я кладу ладонь себе под грудь, вспоминая.

«Есть же ведь, правда?» – говорит Лени.

«Может быть», – говорю я.

Я не помню, есть ли у меня там, под халатом, родинка. Я уже не знаю своего тела, а когда, наговорившись, закрываю крышку компьютера, то иду чистить зубы, а потом сразу спать. Я засыпаю разом и не вижу, не чувствую ничего.

«Нам трудно выходить из дома, – говорит Лени на другой или третий день, и уже наступил вечер, потому что была работа, много ее. – Нам невозможно не смеяться, вокруг все люди ходят в трусах. Как не смеяться, если все человечество надело на лицо трусы и так ходит?»

«Без масок нельзя теперь, что же поделать?»

«Да, так положено. Особенно в цветочек, как у маленьких».

«У меня медицинская маска». – Мне почему-то хочется оправдаться.

«Она как памперс, – Лени морщится, – как целый памперс на лице, мы будто срем этим лицом прямо в памперс. Он толстый, с прокладкой, иначе некуда складывать свои миазмы. Ебаный карантин».

Я киваю – и потом много слов про карантин, про то, почему он ебаный. О чем еще говорить взаперти? Лени рассказывает про старушку из интернета, божий одуванчик, которая шла краем дороги, а какие-то добрые люди захотели ее подвезти, и все заболели и лежат теперь в больничном коридоре, бок о бок, потому что мест в палатах нет, всех ковидла призвала. Я рассказываю о стариках, на месяцы наглухо закрытых в стерильных пластиковых боксах.

«И неизвестно, что лучше», – соглашается Лени, и нам сочувствие дается, как нам дается благодать.

«Сегодня мы печем пирог, – говорит Лени через раз или три, через день или пять, вытирая полотенцем руки. – Надоела лапша».

«Это правильно».

«Это вредно. Надо есть больше овощей, а не на хлебе сидеть. А мы печем пирог со сливой. Слива плохая, кислая, есть нельзя, зато будет пирог. Вы едите пироги?»

«Я есть». – Ошибаюсь, мне смешно.

«И мы есть, – тоже смеется Лени. – Вместе будем. Хотите?»

«Есть». – Ставлю на стол тарелку и, показывая, наклоняю крышку компьютера: там рыба и немного овощей.

«Фу! Жареная. Чаду-то сколько, – морщит нос Лени. – Теперь все провоняет». – Лени оттягивает на груди кофту, она темно-синяя.

«Зато у вас душисто». – Шумно вдыхаю; там пахнет пирогом. Сладкий запах, как на праздник.

Лени жует и говорит, что пирог получился гадкий, пропекся плохо, тесто липнет к зубам. Лени открывает рот и проводит алым языком по белым зубам. Я тянусь к Лени. Я есть. Наверное, это уже сон, – потому что я помню, как попадаю вовнутрь, как прикасаюсь к Лени, я вижу, как Лени дышит, лежа с закрытыми глазами, как из центра родинки на тонкой белой шее пророс черный волос. Я трогаю волос, Лени вздыхает, а потом я иду чинить кухонный кран, потому что он у Лени вечно капает и мешает. И так целую вечность.

Дни одинаковы – от Лени до Лени.

«А сегодня нас чуть не убили, – весело говорит Лени и, подняв руку, показывает пятна на запястье. – У нас астма, понимаете? Мы не можем быть в маске. – Лени смеется. – В магазине была асфиксия, так смешно, маска прилипла. Начался кашель. Сейчас нельзя кашлять на людях. Если кашлять, то могут убить. Видите?» – гладит себя по запястью.

«Вас ударили?» – пугаюсь я.

«Ловили, – Лени смеется, – а заодно свернули какие-то банки с полки, те взрывались как бомбы. Представляете, погибнуть от руки вишневого компота».

Я вижу темную жижу, битое стекло на беломраморном строгом лице Лени. Я знаю, что мне приснится сегодня ночью.

«Будьте осторожны». – Чувствую в голосе дрожь.

«Кашлять опасно. Помните это, – говорит Лени. – Надо потерпеть, даже если нестерпимо, а если совсем нестерпимо, значит точно скоро закончится».

«Хорошо. Я буду». – Не знаю даже, на каком языке написаны ярлыки в том магазине, где приступ удушья чуть не убил Лени. Я не знаю, где живет Лени. Где угодно – теперь везде одинаково, всюду карантин. И день, и два, и целую вечность.

«У вас квартира или дом?» – отвечает Лени вопросом на вопрос.

«У меня балкон. Он на последнем этаже».

«Значит, вы в квартире живете».