Любовь вслепую

Теперь я стояла к нему близко и вновь думала об одном и том же: этот человек – лев. Он однажды возглавит новое движение или восстание, он создаст иную систему, станет ее главой. Ему попросту нельзя быть слепым. И нет, он не будет пить вечно, он отыщет того, кто поможет ему – за деньги или за идею, – он вернется в Кирстаун, продолжит заниматься тем, что важно. Я этими качествами в Эггерте и восхищалась, пусть даже они однажды переехали меня пополам.

– Если серьезно? Ты хочешь знать ответ, Мэй? Так ты предпочитаешь, чтобы тебя все называли?

– Ты давно и прочно отвоевал право называть меня Кристиной. И не уходи от темы.

Он вдруг коснулся пальцами моего лица, и я вспомнила то, что чувствовала в самом начале, – прикосновение к душе.

– Потому что я сделал больно тому, к кому я не равнодушен. И эта боль ударила по мне же.

Эггерт касался меня, и теперь я чувствовала все. Все, что происходило в его душе тогда: животный страх от новостей о моей поимке, который он тут же зажал в стальной кулак, жгучее желание действовать, связывание воедино сложных деталей плана. И огромный груз тогда, когда он давал согласие на мой допрос. Черноту внутри, стыд за то, что не сумел воплотить в короткие сроки иной план, который бы меня пощадил. Ожог от вины, как от плети, когда меня коснулся чужой кулак, тьму ненависти на самого себя. Вот откуда падение процентов: Эггерт чувствовал. Он все это время чувствовал, и очень много. Все это нагрузилось неподъемной болью, когда он увидел мою опустевшую Лейку, когда услышал слова: «Не приходи больше». Он сдал, потому что в каждом шаге этого непростого путешествия ему было не все равно.

Я выздоровела сейчас, в эту секунду. Я увидела происходящее с обратной стороны, как в зеркале, я ощутила все то, что чувствовал он. Вздохнула, потому что поняла: его нужно исцелить. И отпустить туда, где он нужен.

– Да, вы – нежные люди Первого Района… – Его губы были так близко, что у меня стекала с подоконника логика, – и ты мне нравишься беспомощным. Чуть-чуть. Но зрение тебе надо вернуть.

– Ты ничего мне не должна. И я пойму, если ты уйдешь.

– Я тоже пойму, если я уйду. Только…я не уйду. Ты кое-что отнял у меня, знаешь. Лишил кое-чего важного.

Он вздохнул, генерал Эрдиган. Он был готов взять на себя еще и это – любое мое новое обвинение.

– Что именно?

– Ты отобрал у меня несколько дней мечты, когда заставил выйти из матрицы. И мне не хватило. Мирного домика, завтрака в нем, закатов в купели, твоих поцелуев… Я хочу взять то, что принадлежит мне. Пусть не все, но хотя бы поцелуи.

Он качнулся мне навстречу быстрее, чем это сделала я. И это было то самое чувство, когда ты падаешь и тебя сразу подхватывают сильные руки. Ощущение, что твои колени тебе все равно не нужны, потому что они не держат, но у тебя есть тот, что удержит всегда. И одновременно с нашим поцелуем внутри Эггерта взвизгнула, сдвигая болезненные болты с места, боль.

– Я… – Он прервался на секунду и не смог это выразить в словах. Что ему больно. Потому за него сказала я.

– Просто чувствуй это. И не замечай. Пусть идет…

Так легко было исцелять его в поцелуе: его боль меня не царапала совершенно. Она выходила через меня, как поток мыльных пузырей через дымоход. Невесомая, неважная. Куда важнее был запах его кожи, ударившее в мозг ощущение, что я снова дома. Пусть только на этот вечер.

– Скольких поцелуев я тебя лишил?

У него слишком чувствительные пальцы, они почему-то делали слишком чувствительной меня.

– Многих.

– Я верну тебе их все.

Мне бы этого хотелось. И еще продолжения: упасть с ним в эту постель, почувствовать его в себе еще раз. Только будет сложно потом отлипнуть, опять отдерутся пласты кожи – лучше обойтись без этого. Но без поцелуев никак. Эггерт умел сделать так, что я начисто забывала о том, слеп он или зряч, простой он рабочий или генерал, о нашей разнице социальной и географической. Но напоминал мне главное: он мужчина, под которым хочется растечься. Отдать ему все и почувствовать себя счастливой. Его поцелуи были для меня невыносимы, потому что я не умела их прерывать и насыщаться ими. Всегда мало, всегда… И пока они длились, я открывала в Эггерте все невидимые дверцы, запирающие его стыд и вину, его тяжесть и боль – идите, летите, свободны. Он не чувствовал, нет, он чувствовал только меня.

А когда нехотя остановился, когда почувствовал, что мы переходим черту, после которой «поезд мчит без остановок», долго стоял с закрытыми глазами, дышал мной. Каким-то образом он уловил, что к постели я не готова. Не с собственным разбитым сердцем.

Глаза открыл уже зрячий Пью. Уже генерал Эрдиган – я знала, что так случится.

– Вот и все, – улыбнулась я печально, – ты готов ехать домой.

В него, пусть совсем чуть-чуть пока, вернулась жесткость, готовность действовать. Но и мягкость, чему я была рада, не пропала.

– А ты готова к тому, чтобы я уехал?