Любовь Втроем

— Куда это я должен валить? Кого это я должен бояться? Какие антисемиты? Где они?

— В Румянцевском…

— Я что им, по морде не смогу дать? Или мои дети? Да они уже кому хочешь вставят! Мы тут у себя дома, слышишь — дома!

Лялька слышала. Смотрела на своих мальчиков.

— Я научил их драться!

— Ага, чтоб их убили тут в один прекрасный день…

— Молчи, курица! Ты что, тоже хочешь валить? Валить, да? Нас что, гонят?

— Гонят.

— Страх нас гонит! А больше никто! И цепная реакция. Давай еще скажи: все едут. Я уже устал слышать эту фразу.

— ВСЕ ЕДУТ, Антон. И Маргарита…

Вот этого он не ожидал.

За прошедшие чудные семь лет ему никогда не приходилось думать о том, на какие деньги живут Маргарита с Лизочкой. Понятно, что на отцовские — он достаточно зарабатывал, Маргарита закончила свой заочный театроведческий и иногда что-то там зарабатывала, на такси и пирожные. Но кормил их с Лизой отец, все в точности, как Антон когда-то обещал Ойгоеву. Материально вся эта идиллическая любовь втроем строилась на хороших заработках двух художников, продавшихся советской власти: фондовского скульптора Антона и Маргариточкиного отца — книжного иллюстратора.

— Я всех прокормлю! Вас кормлю, и их с Лизкой прокормлю. Что, не прокормлю что ли? И от "памятников" защищу…

Бедный Антон не подозревал, что страшный удар нанесут ему вовсе не "памятники", то есть памятники, но не эти, а настоящие памятники, то есть чудесный, гуманный, только что принятый закон — об отмене обязательной наглядной агитации. В то время как он произносит все эти хорошие смелые слова, далеко-далеко в колхозе "Светлый луч" в бухгалтерию вбегает председатель Тихон Петрович и радостно кричит:

— Отменили, ядреныть! Разрешено перекидывать с агитации на чего хошь. На фиг, на фиг теперь кузмичей этих гребаных! Коровник утеплять будем! Мотоцикл зоотехнику новый купим! В детском саду кровати — поменяем!

Антон остался без работы одним из первых. Старые зубры еще держались, а молодым рубанули все заказы подчистую. Выходило, что защищать Маргариточку он, пожалуй, способен, но кормить — неспособен.

Они сидели в кафе "Рим" напротив друг друга, как в тот первый день, семь лет назад.

— Они едут. А мне надо решить. Лизка их любит…

— А нас? Нас Лизка не любит? Да Лялька считает, что это ее дочь!

— Антоша, я боюсь… Я ничего не умею делать. Ты без работы. Уже. А ведь лучше не будет. Будет хуже.

— Ты не должна там жить! Там нет духовности!

Эту идиотскую фразу ему было стыдно произносить, и он долго крепился, но все же не выдержал и произнес.

— Там нет духовности.

— Какой, на хрен, духовности? Мне кажется, Антон, в том месте на свете, где мы с тобой вот так сидим и беседуем через столик, в это время есть духовность. А там, где мы не сидим, — там нет духовности…

Так ответила остроумная Маргариточка, и сколько же раз впоследствии она вспоминала эту фразу.

— Я не знаю, что делать. Вас жалко. Родилок жалко. И страшно. Вам тоже надо ехать.

— Мы никуда не поедем!

— НАДО ехать, Антон. ВСЕ ЕДУТ.

Круг замкнулся.

Какие все?

Кто все?

Ойгоев никуда не едет — единственный самый близкий друг-брат. И Рашид не едет никуда. И Рома Ракиашвили. И Сурик Захарьянц. Лялькины родители…

А его родители?

— Надо ехать, Антон? Все едут?

Его родители спрашивали с меньшим страхом, чем Лялькины. В крайнем случае ясно, что они едут тоже. А Лялькины — никуда не едут.

Много кто вокруг — не едет никуда.

Едет — его народ?

Но ему кажется, что все здесь вокруг, это один общий — его народ.

Нет, это поднялось что-то внутри народа. Не народ. Род-племя.

Какого ты роду-племени? Вот этого самого. Этого роду-племени, что грузит сейчас свои телеги. Скатывает шатры. Снимает кочевье. Уходит с этой земли.

И он должен идти с ними. Вместе со всеми. Не потому, что здесь страшно, не потому, что он без работы. Тут всем — будет страшно. Все потеряют работу. Все это уже было сто раз, и сто раз вместе с остальным народом — переживали.

Но теперь что-то другое.

Уходим. Валим, ребята, валим. Тут счас ебнет.

Давай, Людочка, вот эту вазочку положи, а эту — нет, ее не пропустят… Шубу сказали только на себе, и только до первого мая… Ложек серебряных — по три штуки… А папа Юли Дубинской отправил в Израиль бильярдный стол.

И мотоцикл. Она такая красивая, эта Юля Дубинская…

— Вот именно! А тебе предлагали! А ты: Машенька, Машенька! Всех их теперь увезут. И носатую нашу увезут…

— Да ты что? Как же мы без Маргариточки? Как же мы на даче-то?

— На даче, блин. Как я вообще без нее?

— Вот именно. А тебе говорили! А ты: полон сил — душевных. А теперь вот такая хрень выходит… Надо было русскую заводить.

— Да я не заводил ее! Ты забыл, кто ее завел? Ее ты завел, Ойгоич! Ты, блин, завел ее…

— Ну а ты-то? Сам-то? ВСЕ ЕДУТ…

Он должен был выйти из ВСЕХ.