Любовница Иуды

Иуда в задумчивости стоял возле бокового открытого входа и вздрогнул, когда со стороны подворья его нерешительно позвали: «Вениамин! Сынок!». Он обернулся и увидел, что к нему обращается рослый дьякон в длиннополом подряснике, подпоясанном широким ремнем, и бархатной скуфье: замер у низкого крылечка и смотрит со страхом, сквозь который не в силах пробиться радость. Пришлось подойти, хоть и испытывал досаду: опять надо изворачиваться, лгать! Дьякон торопливо осенил себя крестом и прижал Иуду сильными руками к груди.

– Чудны дела твои, Господи! Мне вчера разное говорили: одни – будто тебя вовремя откопали и оживили врачи, другие – что ты воскрес с Божьей помощью. Я не поверил и даже рассердился на такое кощунство. А ты воистину живой. Да ещё в нашу церковь явился, яко раскаявшийся сын в родную обитель. Пойдем, Вена, к Олимпиаде, нашей привратнице. Вон её хибарка, через тропинку.

В тесной кухоньке, где даже пища пахла церковным ладаном, они присели за шаткий столик у окна. Хозяйки дома пока не было. Дьякон не сводил с Иуды изумленных глаз, сияющих печальным восторгом и недавней опохмелкой. Он то и дело притягивал его за шею к себе, царапая щеки колючими зарослями бороды, крестился на тусклые иконки в углу и басовито гудел:

– Всё ещё не могу поверить, яко Фома-апостол…

– Могу язвы показать, – усмехнулся Иуда, мучительно гадая про себя, кем ему может приходиться этот живописный левит.

– Не шути так, негоже, – мягко укорил дьякон, пошевелив густыми бровями. Бросил подозрительный взгляд, вызванный неосторожной остротой, и, в чем-то себя убедив, снова забасил на весь маленький домик:

– Да, Господи, неисповедимы пути твои! Может, сие есть сила святого креста? Когда ты лежал в гробу, я тайком надел на тебя церковный крестик… Что ты смурной такой, сынок? Или не узнаешь меня, батюшку Родиона?

– Я сейчас самого себя не узнаю, – увильнул Иуда от прямого ответа. Он чувствовал себя неловко под напором радостных чувств, плескавшихся в больших, с паутинкой красноватых прожилок на белках, глазах дьякона.

– Значит, ещё не отошёл ты от потрясения. Для меня это даже к лучшему. Ведь я не столько перед тобой хочу покаяться, как перед самим собой. Давно собирался на эту исповедь. А тут Господь сам нас свел… Вы с Яшей знали меня с детских лет как друга вашей семьи. И не ведали, что я есть ваш родной отец. Не Михаил Кувшинников, царствие ему небесное, а я, Родион Шойгин. Миша был прекрасной души человеком, моим приятелем по молодым и глупым летам. Вместе в семинарии учились, вместе и в одну девушку влюбились. Это была ваша матушка, пусть будет земля ей пухом. Я оказался пошустрей. Но когда Елизавета сказала, что зачала от меня, не поверил ей и привел слова Соломона: «Не могу узнать следов мужчины к девице, как и змеи на скале». Она все поняла, обиделась, – и больше мы не встречались. А Михаил ради неё порвал с церковью, хотя от Бога не отказался, однако вскоре ушел к баптистам, и даже стал регентом. Ты сперва ходил в его общину, а после зачем-то переметнулся к иеговистам, к Веберу, этому троянскому коню сионизма, но я счастлив, что Господь направил тебя к нам, яко мятежного Савла…

Красногубый рот дьякона, похожий на воронку в темном омуте бороды, внезапно начал странно кривиться, всасывать в себя прокисший кухонный воздух – кожа на лице сделалась мучнисто-бледной, а черные зрачки забились пойманными мухами в сгустившейся паутине кровяных прожилок.

– Что с вами, отец? – беспокойно воскликнул Иуда.

– Ох, сынок, что-то худо мне с этого вина. Будто отравы выпил. Дай-ка водички…

Не вставая, Иуда зачерпнул кружкой воды из цинкового ведра, стоявшего у беленой печки на табурете, и подал дьякону – тот жадно припал к краю кружки, глотая воду с булькающим стоном. Но пальцы вдруг ослабли, огромная рука затряслась, и кружка упала на стол. Мокрое от пота лицо перекосилось, пошло ржавыми пятнами – дьякон судорожно поднес руку к плотному вороту, захрипел – и повалился на грязный пол. Иуда в испуге бросился к нему, затормошил и слегка приподнял на руках – дьякон был уже по мертвому тяжелый и рачьими глазами таращился сквозь него в потолок. Из перехваченного спазмами горла харкающе прорвалось: «Ча… ча… чаша… иди…». Потом он в последний раз дернулся, обвис телом, и голова его откинулась к правому плечу.

Глядя в приоткрытый окостеневший рот, Иуда понял с ужасом, что руки его обнимают труп. Он резко отпрянул, и крупная голова отца Родиона гулко ударилась о горбатые половицы. Этот знакомый, гадкий бессмысленный стук пронзил Иуду: опрокидывая тазы и кастрюли, он метнулся к выходу. В дверях он столкнулся с хозяйкой дома, неопределенных лет женщиной в темном платке и монашеском платье, и уже за спиной услышал её тоскливые бабьи причитания.