Любовница Президента

Только от одного вида этого места начинало пульсировать в висках и подкатывать комком к горлу, особенно когда вспоминала, на какой машине он приезжал к универу…как одевался.

Мы въехали в какой-то жуткий двор с покосившимся трехэтажным домом и подъездом с выломанной дверью. Олег помог мне выйти из машины, и вместе с еще двумя охранниками прошли со мной в подъезд, где воняло кошачьей и человеческой мочой, плесенью и блевотиной.

Я поднялась на третий этаж и постучалась в выкрашенную в зеленый цвет дверь. Мне открыли не сразу. Это была женщина с изможденным лицом землистого цвета, с впавшими серыми глазами. На Гошу совсем не похожа. У нее светлые волосы, и она очень невысокая, даже ниже меня.

— Вы…Антонина Петровна? Да? — с неверием переспросила.

— Да. А вы кто?

Голос хриплый, сорванный. Теребит в руках тряпку. А на ногтях остатки красивого перламутрового лака. Белые следы от колец на пальцах. На ней надето строгое темно-синее платье. В таком хоть на подиум, но на подоле вины мокрые пятна. Она явно занята уборкой.

— Кто это…мам…кто? Выпусти меня отсюда и денег дай! Мамааааа, сукаааа! Ты не мать, ты тварь… я сейчас сдохнуууу!

Завывания послышались из глубины квартиры, и мы обе вздрогнули.

— Не важно…Это вам…для Гоши.

Я сунула ей в руку сверток с деньгами, попятилась назад, а потом быстро побежала по ступенькам прочь, размазывая слезы по щекам и чувствуя себя еще хуже, чем до приезда сюда. Мои деньги — это так, подачка. Им нужно намного больше, чтобы вылезти из всего того дерьма, куда я их всех погрузила.

Мне не спалось. Последнее время со сном ужасные проблемы. Мне снятся кошмары. То мама, которая с упреком на меня смотрит, то Глеб или Гоша. Иногда они сливались в одного человека и кричали, что это я виновата. И нет ничего ужаснее чувства вины и осознания, что именно твои действия привели к таким страшным смертям и сломали жизнь многим людям.

Вчера Гоша умер от передозировки. Мне Гройсман сказал, и чтоб деньги перестала давать. А мне и давать уже нечего, я осталась с парой копеек на счету. И черт с ними. Не в них счастье. Как оказалось, оно совсем в другом. В улыбке, спрятанной в уголках жестоких губ, в ласковом слове, в нежном прикосновении пальцев. Мое счастье…оно такое зыбкое и прозрачное, оно настолько зависит от страшного человека, который управляет целой страной. И никто и никогда не узнает, какой он на самом деле, этот улыбающийся красавец с арктически холодными синими глазами и светлой, буйной шевелюрой. Не знают, какой жуткий психопат прячется под маской аристократичного, педантичного и уравновешенного политика. Зато знаю я…и как он с нежной улыбкой может причинять самую адскую боль и наслаждаться ею, глядя, как ты воешь от отчаяния.

— Узнает — будут проблемы. Прекращай спонсировать Карповых!

— Я не боюсь. Ясно? Я его не боюсь!

— Зря. Надо бояться, деточка. Не боятся только дураки. Не дергай хищника за усы. А ты только этим и занимаешься. Израиля мало тебе было?

Отвернулась и пальцы сцепила. Не мало…мне Петра мало, мне другой жизни хочется, и пусть я на эту сама согласилась, но теперь мне ничтожно мало быть просто куклой. Мне нерожденные дети по ночам сниться начали, как к свадьбе готовлюсь, как мы счастливые стоим где-то вместе на краю земли, и он только мой, а потом из земли выдираются мертвые, полуразложившиеся руки и тянутся за нами, хватают за лодыжки, и я знаю, чьи они. Больные сны, причиняющие страдания. Когда просыпаешься и покрываешься липким холодным потом.

— Не мало… — ответила очень тихо.

— Плохо он с ней живет. Плохо. Из-за тебя.

За руку схватил и удержал, чтоб не ушла. Руки у Гройсмана холодные после воды, пальцы, как у древнего старика в бороздку.

— Плохо?

Спросила, не веря своим ушам, не веря, что он мне это говорит, удерживая за запястье и оглядываясь на дом.

— Плохо. А что хорошего, когда муж с любовницей все время проводит? А с ней только по пятницам? И то в прошлую, кажется, здесь ночевал.

— Он с ней только по пятницам?

— И не думай, что я этого не осуждаю. Дети там. Двое. Девочки. Любят его, ждут, и Людмила женщина хорошая, добрая. А ты…, — грозно посмотрел на меня.

— А я его тоже люблю, и что мне теперь сделать? Убиться? Я не виновата во всем этом… я тоже человек, я жизни нормальной хочу. С ним!

Жесткий взгляд смягчился.

— Молодая и дурная еще. Любить не умеешь. Ломать умеешь. Все ломаешь…Была б умнее, я б начал за Люду бояться, а так надоешь ты ему скоро с выбрыками своими, и сошлет от себя куда подальше. Ты к семье его не лезь, умнее будь.

— А я и не лезу! Это не я его здесь держу на поводке, не я! — крикнула и руку выдернула из цепких пальцев Гройсмана.

— Ты! Еще как ты! Только удержать не сможешь. Перекрутит тебя и вышвырнет, как ошметок!

— Не вышвырнет!

— А что ты дать ему можешь, кроме того самого места? Так не золотое оно у тебя, и у многих других имеется. Ни детей, ни совместных мыслей, ни поддержки, ничего общего. Да ты и не стремишься. Враг ты ему. Как поймет это, так и вышвырнет.

— И к ней побежит?