Любовница Синей бороды

– Лошадь эта барина, – через шум в голове доходил до помещицы голос кузнеца. – Сам ее подковывал, то подтвердят три остатние подковы. Да ты, барыня, не тревожься. Кто видал Владимира Ивановича в час, когда Лизавету Петровну скинула ее кобыла? Никто не видал, стало быть, не он был. Опять же – на что ему барыню губить?

– Да, конечно, – отвернулась помещица, заливаясь краской стыда.

А подковка-то в руке Лизы! А лошадь с тремя такими же подковами и одной новенькой куда деть? И кто мог подъехать к Лизаньке, кого она подпустила близко? Не чужой человек, уж точно не чужой. Агриппина Юрьевна прекрасно понимала, что кузнец выгораживал сейчас барина в глазах матери, давая ей понять, что будет держать язык за зубами. Первый удар прошел, наступил черед мыслить трезво, и помещица вынуждена была признать: Владимир приезжал к жене. Возможно, он встретил Лизу случайно в одиночестве и решил воспользоваться моментом. Почему так подумала? Сын никому и никогда не позволял дотрагиваться до верховых лошадей. Детей своих так не любят, как он любит лошадей. И сын не знает, что его лошадь потеряла подкову на месте встречи с женой. Значит… Володька убил Лизу? О, какой чудовищный проступок! Его оправдать ничем нельзя. Агриппина Юрьевна на слабых ногах вышла из конюшни…

Горькими были ее слезы, когда опускали гроб с телом Лизы в могилу. Горько было сознавать, что сын так низко пал, докатившись до убийства жены, которая ничего дурного ему не сделала, ну, разве что стала лишней, ненужной ему. Уж лучше бы она развелась с ним. Помещица устремила глаза в хмурое небо, моля у бога прощения за собственный грех, ведь она даже не попыталась поговорить с сыном, а должна была вмешаться, на то есть ее материнское право. В то же время она, представляя, как Лиза падает с лошади, вставшей на дыбы, отказывалась верить, что ее сын подрезал подпруги, затем кольнул лошадь в круп, чтобы та взбесилась. Переводила Агриппина Юрьевна взгляд на сына, всматривалась в родные черты и получала подтверждение, подсказанное сердцем: не мог. Только куда ж деться от подковы? И что делать теперь? Отдать сына властям? Не готова была к такому поступку Агриппина Юрьевна. Когда траурная процессия, отдав дань покойнице, вереницей потянулась к усадьбе, помещица упала на колени и разрыдалась:

– Прости, Лиза, прости…

Но кто способен простить? Почти физически ощущая мятущуюся душу несчастной Лизы, помещица долго рыдала над холмом, пока Иона, стоявший немного поодаль, не сказал:

– Слезами горю не поможешь.

Очнулась Агриппина Юрьевна, поднялась с коленей:

– Прикажи подать экипаж, домой едем.

– С Владимиром Ивановичем не простишься?

– Не хочу его видеть.

Однако, думал Иона, не мешало бы поговорить с ним, поставить в известность, что подлость его обнаружена, иначе дорожка от одной подлости протянется к другой, а там и к третьей. Человека держит страх возмездия, а убежав от него, не познав страха перед наказанием, он с легкостью идет на следующую подлость, думая: сойдет и на этот раз. Но Иона советы давал, лишь когда в хозяйстве требовалось перемены сделать, а в житье-бытье он барам не указ.

Не было сил смотреть на горе еще одной женщины – матери Лизы. Агриппина Юрьевна и перед ней чувствовала вину свою. Не попрощавшись, она села в карету и… домой, домой! Она сжимала в руках злосчастную подкову, часто опуская на нее глаза, и вслушивалась в слова, звучавшие у нее в мозгу: убил, Владимир убил. Кроткую, добрую, милую Лизу убил сын, который был воспитан ею в любви… А сердце стучало: нет, нет. Но несчастную женщину преследовал образ Лизы, не отпускала она свекровь, ее легкая тень как бы летела рядом с каретой, догонял и голос невестки:

– Бежите, матушка? Не от себя ли? Я-то в чем провинилась? За что со мной так обошлись? И вы, матушка, убили меня. Своим молчанием, своей любовью безмерной к сыну убили меня… убили… убили…

Иль голос погибшей чудился Агриппине Юрьевне в завываниях ветра? Помещице тоже хотелось бы знать: за что? Только правда страшна, уж лучше так: догадываться.

Радостно встретила ее Наташа, повисла на шее, смеялась до слез от счастья. Вот кто остался помещице в утешение – Наташа, единственная добрая душа. О гибели Лизы Агриппина Юрьевна не рассказала дочери, не желая расстраивать девушку. Она вошла в дом, с облегчением упала в глубокое кресло, и ей показалось: невзгоды закончились. А Наташа так и вилась вокруг, ластилась…

– Тебя, матушка, приказной человек дожидается, – вспомнила дочь. – Приехал день тому назад, смешной. Беспрестанно варенье требует и чай пьет из самой большой чашки. Ждет тебя, а чего ему надо – не сказал.

– Что ж, до ужина потолкуем с ним.

– Успеешь, матушка. Ты, поди, устала с дороги…

– В доме родном только силы прибавилось, – сказала помещица. – Прикажи позвать его ко мне, а после распорядись, чтоб комнату мою протопили. Тепла хочется.

В гостиную вошел вкрадчивой походкой худой незнакомец лет сорока, с жидкими волосенками, бакенбардами до плеч, с морозным взором светлых глаз и неестественной улыбкой на тонких губах. Он подошел вплотную к креслу помещицы, слегка поклонился: