Любовница Витгенштейна

Даже хотя я уже не имею совершенно никакого представления о том, что мог делать в моей студии Марко Антонио Монтес де Ока. Если только это не Уильям Гэддис его привел.

Хотя, несомненно, я также не упоминала, что Уильям Гэддис когда-либо посещал мою студию.

Уильям Гэддис время от времени посещал мою студию.

И в некоторые из тех дней, когда он приходил, он также приводил с собой других писателей.

В принципе такого рода вещи не были редкостью.

Ну, я имею в виду, что если бы Уильям Гэддис был аптекарем, то, несомненно, другие люди, которых он приводил с собой, тоже были бы аптекарями.

При условии, что он вообще приводил с собой кого-либо, так я, очевидно, хочу сказать.

Поэтому в тот раз он, возможно, привел с собой Марко Антонио Монтеса де Оку, который, так или иначе, спросил меня, как зовут моего недокота.

Итак, сразу же вслед за этим поступило множество интересных идей о том, как решить проблему с выбором клички.

Написать письма знаменитостям, где бы спрашивалось об их идеях, как оказалось, было одной из таких идей.

И это тотчас вызвало отклик у всех присутствовавших в комнате.

Поэтому передо мной моментально появился лист бумаги, на котором было написано столько имен знаменитостей, что и не перечесть.

Все это, как я уже говорила, было придумано шутки ради.

Даже хотя это меня огорчало.

Ну, из-за того, что я, по правде сказать, никогда не слышала и половины упомянутых имен.

Хотя, конечно, это не было для меня каким-то абсолютно новым опытом, если хорошенько подумать.

На самом деле иногда мне казалось, что это происходит каждый второй раз.

Едва привыкнув к какому-нибудь имени, скажем, Жак Леви-Стросс, я вдруг обнаруживала, что все уже говорят о Жаке Барте.

И через три дня — уже о другом Жаке.

А между тем все, что я в действительности пыталась сделать, так это догнать Сьюзен Зонтаг.

И, конечно, примерно в то же самое время обнаружилось, что люди, писавшие заурядные обзоры произведений искусства в ежедневных газетах, перестали называть себя обозревателями и сделались искусствоведами.

Что, естественно, заставляло задаться вопросом, а как же тогда называть Э. Г. Гомбриха или Мейера Шапиро.

Ну, или Эрвина Панофского, или Милларда Мейса, или Генриха Вёльфлина, или Рудольфа Арнхейма, или Гарольда Розенберга, или Арнольда Хаузера, или Андре Мальро, или Рене Юига, или Уильяма Гонта, или Вальтера Фридлендера, или Макса Якоба Фридлендера, или Эли Фора, или Эмиля Маля, или Кеннета Кларка, или Уайли Сайфера, или Клемента Гринберга, или Герберта Рида.

Или, если уж на то пошло, Вильгельма Воррингера, или Роджера Фрая, или Бернарда Беренсона, или Клайва Белла, или Уолтера Патера, или Якоба Буркхардта, или Эжена Фромантена, или Бодлера, или Гонкуров, или Винкельмана, или Шлегеля, или Лессинга, или Ченнини, или Аретино, или Альберти, или Вазари, или даже Джона Рёскина.

Хотя, несомненно, я снова хвастаюсь.

Однако на минуту я почувствовала, что на этот раз мне это действительно было нужно.

И, как бы то ни было, все настаивали на том, чтобы я написала всем тем упомянутым людям.

Пусть даже я не включила еще некоторых художников, которых в итоге вспомнили.

Ну, скажем, Джорджию О’Киф, Луизу Невельсон и Элен Франкенталер.

Просто я бы чувствовала себя глупо, отправляя такое письмо людям, вместе с которыми участвовала в групповых выставках.

Хотя, разумеется, не я включила в тот список Кампи Стенгель.

О, боже.

Магритт.

Которого я вообще-то самостоятельно включила в список.

Да, но теперь я вдруг осознала, что Магритт оказывается в точности как Артемизия Джентилески.

То есть, как и в ее случае, кажется практически невозможным, чтобы я могла написать столько страниц, не упомянув о Магритте раньше.

Разумеется, с другой стороны, я думала о Магритте время от времени, вне зависимости от того, упоминала я о нем или нет, чего, если честно, нельзя с уверенностью сказать об Артемизии.

Более того, я думала о Магритте практически так же часто, как задавала себе некоторые вопросы.

И это не те вопросы, которые я задавала себе лишь изредка.

Ну, скажем, на каком этаже находится тот унитаз, расположенный на втором этаже дома, у которого нет второго этажа?

Или, где находился мой собственный дом, когда я могла видеть лишь дым от своей пузатой печки, но думала, что вон там мой дом?

Разумеется, оба этих вопроса легко могут навести на мысль о Магритте.

И вообще-то теперь я даже вспомнила, что, когда я наконец нашла дорогу к дому в лесу за этим домом, после того как я долго не могла найти дорогу к дому в лесу за этим домом, то практически сразу же сказала себе: ну вот, я стою на пересечении авеню Упавших Деревьев и улицы Магритта.

Даже хотя, если подумать, я, возможно, не включила Магритта в тот список.

То есть даже хотя сейчас я думаю о Магритте как о человеке, которому я могла бы тогда захотеть написать, он, возможно, вовсе не был таким человеком, которому мне захотелось бы тогда написать.

Кстати, во всех случаях, когда я в последнее время говорила о своей студии, я говорила о своем лофте.

Ведь я работала там же, где жила, если я еще не уточняла.

Ну, или наоборот.