Любовница Витгенштейна

Однако раньше я, наверное, опустила эту часть, о том, что заводила любовников, когда еще была женой Адама.

Даже если легко забыть, стал ли муж пьяницей из-за этого, или же, наоборот, это случилось из-за того, что муж стал пьяницей.

С другой стороны, конечно, могло хватать и того и другого.

Так ведь обстоит дело с большинством вещей: в них хватает и того и другого.

И в любом случае, произошло вовсе не то, о чем я только что написала.

Поскольку мы оба были там в те выходные.

И ничего не могли сделать, вот и всё.

Потому что они тоже двигаются, твердил Пастер.

Вот только со временем, конечно, люди приписывают друг Другу больше вины, чем та, что их обременяет.

А жизнь продолжалась.

Даже если иногда ты, наверное, тратила слишком много времени, просто глядя в окно.

И никто не обращал ни малейшего внимания на твои слова.

Впрочем, ты, естественно, продолжала заводить других любовников.

А затем уходить от других любовников.

Листья залетали в дом и пушистые семена тополей.

Или опять же ты иногда просто трахалась с кем попало.

Незапамятные времена.

А затем умерла твоя мать, а за ней отец.

И ты даже убрала крошечное карманное зеркальце с прикроватного столика своей прекрасной матери, в котором она и ее отражение были равноудалены от грядущего.

Хотя, возможно, это твой отец больше не хотел, чтобы она ощущала это расстояние.

Даже если, между прочим, я видела образ своей матери в собственном отражении в одном из зеркал в этом доме.

Всегда предполагая, однако, в каждом таком случае, что подобные иллюзии вполне заурядны и приходят с возрастом.

Иначе говоря, они даже и не являются иллюзиями, ведь наследственность есть наследственность.

С другой стороны, я так и не написала ни одного портрета бедного Люсьена.

Хотя, конечно, в ящике рядом с моей кроватью на втором этаже хранится его фотография в рамке.

Стоящего на коленях и гладящего Gato.

И он явно в моей голове.

Но, впрочем, а что не в моей голове?

Так что она иногда напоминает чертов музей.

Или как будто меня назначили куратором всего мира.

Ну, теперь-то я, в некотором смысле, им и являюсь, бесспорно.

Хотя каждый экспонат в нем должен был вообще-то еще больше усилить мое удивление тем обстоятельством, что я не думала о Магритте, пока не подумала о нем.

И при этом даже то надгробие, которое Адам обещал установить на могиле, когда я уехала и не стала этим заниматься, находилось в моей голове все эти годы, пока я не вернулась туда.

Причем надгробия там даже не оказалось.

Боже, чего только не вытворяли мужчины.

Однако что хоть кто-то из нас когда-нибудь по-настоящему знает?

И, по крайней мере, когда я начала рассказывать, я, разумеется, наконец-то поняла, что вызывало во мне чувство подавленности.

Прошлый вторник.

Когда я просто лежала на солнце после того, как закончился дождь, и думала о котах, ну или так мне казалось.

Хотя, честно говоря, я не очень часто допускаю такие вещи.

Под этим я подразумеваю отнюдь не мысли о котах.

Я имею в виду, естественно, размышление о вещах, происходивших очень давно, еще прежде, чем я осталась одна.

Даже если вряд ли можно контролировать свое мышление таким образом, чтобы не допускать в него вещей, произошедших более десяти с лишним лет назад.

Например, я конечно же думала о Люсьене прежде.

Или о некоторых своих любовниках, таких как Саймон, или Винсент, или Людвиг, или Терри.

Или даже о том, что случилось еще в седьмом классе, когда я почти хотела разрыдаться, потому что знала, знала, что собака Одиссея наверняка сможет догнать ту черепаху.

Ну и, несомненно, я также думала о том времени, когда моя мать спала, а я не хотела ее будить и поэтому написала, что люблю ее, своей помадой на том самом крошечном зеркальце.

Собираясь подписаться Артемизией, но затем выбежав из комнаты.

Ты никогда не узнаешь, как много для меня значит то, что ты художница, Елена, говорила моя мать буквально днем раньше.

Но правда в том, что я вообще-то не собиралась сейчас повторять совсем ничего из этого.

Более того, когда я наконец разобралась в том, почему чувствовала себя подавленной, я сказала себе, что в случае необходимости я просто никогда больше не позволю себе записывать ничего подобного.

Как будто, так сказать, я больше не способна произнести ни слова о Давнем Прошлом.

Поэтому даже если бы я только прямо сейчас впервые вспомнила, что, скажем, писала Жаку Леви-Строссу, я бы, соответственно, не упомянула ничего подобного.

Очевидно, что едва ли можно было писать Жаку Леви-Строссу или любому другому человеку после того, как остался в полном одиночестве.

С таким же успехом Виллем де Кунинг мог находиться в студии, чтобы диктовать такие письма.

Или Роберт Раушенберг мог бы быть там же для исправления ошибок в них.

Точнее, в нем, поскольку на самом деле было только одно письмо.

С ксерокопиями.

Для всех прочих людей.

Которые, очевидно, все же где-то находились.

Вот только, принимая такое решение, я также поняла, что оно, конечно, оставило бы мне совсем небольшой выбор тем, о которых можно было бы написать.