Любовница Витгенштейна

Тем более что, даже рассуждая на такие безобидные темы, как домашние животные, я могла бы докатиться, скажем, до размышлений о менингите. Или раке.

По крайней мере, чувствуя себя так, как тогда.

Поэтому я практически одновременно также поняла, что мне, вполне возможно, придется начать с самого начала и написать нечто совсем другое.

Такое, как, скажем, роман.

Хотя, пожалуй, в тех нескольких предложениях есть подтекст, которого я не предполагала.

Ну, то есть что люди, которые пишут романы, пишут их только тогда, когда писать им почти не о чем.

На самом же деле масса людей, которые пишут романы, несомненно, относятся к своей работе вполне серьезно.

Хотя, когда я говорю «пишут» или «относятся», мне в действительности следует говорить «писали» или «относились», разумеется.

Ну, как я только что объяснила.

Но в любом случае несомненно: когда Достоевский писал о Райнере Марии Раскольникове, он относился к Райнеру Марии Раскольникову вполне серьезно.

Ну или, бесспорно, как Лоуренс Аравийский, писавший о Дон Кихоте.

Или, например, просто посмотрите, сколько людей могли всю жизнь прожить, считая, что воздушные замки — всего лишь расхожая фраза про Дамаск.

Тем не менее вслед за этим я столь же быстро осознала, что написание романа все равно не станет ответом.

По крайней мере, не в том случае, когда от обычного романа, как правило, ожидается, что в нем пойдет речь о людях, разумеется.

Точнее говоря, явно не об одном человеке, а о гораздо большем количестве людей.

Более того, даже не читав ни слова из того романа Достоевского, я легко готова была бы поспорить, что Райнер Мария Раскольников вряд ли единственный человек в нем.

Или что Анна Ахматова — единственный человек в «Анне Карениной».

Поэтому, одним словом, вот и плакал мой роман, практически еще до того, как у меня появилась возможность задуматься о нем.

Разве что, с третьей стороны, ситуация не изменится кардинальным образом, если я сделаю его совершенно автобиографическим романом?

Хм.

Потому что сейчас я думаю, что это и правда мог бы быть совершенно автобиографический роман, начинающийся, естественно, лишь после того момента, как я осталась одна.

И таким образом, очевидно, никто бы и не смог ожидать, что в нем будет больше одного человека.

Даже хотя мне, конечно, все-таки пришлось бы все время помнить о том, что я не должна лезть в свою голову, работая над ним.

Но все равно.

На самом деле это даже мог бы получиться по-своему интересный роман.

А именно роман о ком-то, кто проснулся в среду или в четверг, чтобы обнаружить, что во всем мире не осталось, видимо, ни одного другого человека.

Ну, и даже ни одной чайки.

А вот разные овощи и цветы, наоборот, остались.

Определенно, это было бы интересное начало, как минимум. По крайней мере, для определенного типа романа.

Только представьте себе, как чувствует себя героиня и сколько в ней тревоги.

В ее случае это вдобавок всегда была бы настоящая тревога, а не всевозможные иллюзии. Вызванные, скажем, гормонами. Или старостью.

Хотя вся ее ситуация, конечно, зачастую может сама казаться иллюзией, как это ни парадоксально.

Так что очень скоро она, естественно, станет совершенно безумной.

Тем не менее следующая часть романа была бы о том, как она безустанно ищет других людей в самых разных местах, независимо от того, безумна она или нет.

Ну и одновременно сбрасывая сотни и сотни теннисных мячей один за другим по Испанской лестнице, или семнадцать часов подряд ожидая, как прозвонят каждые из ее семнадцати наручных часов, прежде чем бросить их все в Арно, или открывая без счету консервные банки с кошачьим кормом в Колизее, или опуская мелочь в неработающие телефоны-автоматы, чтобы позвонить Модильяни.

Или, если на то пошло, даже протыкая мумий в разных музеях, чтобы посмотреть, не окажется ли одна из них набита потерянными стихами Сапфо.

Вот только легко догадаться, что такой роман, скорее всего, невозможно было бы закончить.

Особенно после того, как героиня наконец убедится, что она запросто может совсем перестать искать, а следовательно, и перестать сходить с ума.

Это оставит ей очень мало возможностей для действий, за исключением, пожалуй, той, чтобы спалить дотла какой-нибудь дом.

Или писать палкой на песке воображаемые греческие слова.

Что вряд ли будет особенно захватывающим чтением.

Хотя, между прочим, одна любопытная мысль, рано или поздно пришедшая бы в голову этой женщины, заключалась бы в том, что она, как это ни парадоксально, была практически столь же одинокой до всех этих событий, как и сейчас.

Ну, поскольку это автобиографический роман, то я могу категорически заявить, что рано или поздно такая мысль действительно посетила бы ее.

В конце концов она бы просто решила, что это всего лишь другая разновидность одиночества, отличная от первой.

Это значит, что даже если телефон все еще работает, можно быть таким же одиноким, как если бы он был неисправен.

Или что, даже если ты слышишь, как на некоторых перекрестках тебя окликают по имени, можно быть таким же одиноким, как если бы ты всего лишь вообразил, что это происходит.