Любовницы Пикассо

– Ее дочь… Ну конечно! Как глупо с моей стороны! Должно быть, Анна… Сколько ей сейчас? А вы не помните меня… Разумеется: тогда вы были совсем малышкой! Можно? – Она села напротив и жестом подозвала официантку. – Чай без бисквитов? Немедленно принеси их! – велела она, и официантка поспешила на кухню, вернувшись через несколько секунд с тарелкой navettes – прованских пирожных в форме лодочек.

– Из сливочного масла, – с гордостью сказала повариха. – Никаких заменителей у меня на кухне, даже во время войны. Попробуйте!

Я не была голодна, но взяла пирожное и положила в рот. У меня было много вопросов. «По одному», – услышала я голос матери. Я задумчиво жевала и ждала, позволив этой женщине вести разговор.

– Как поживает ваша мать? – спросила она после того, как я съела два пирожных под ее бдительным взором.

– Она умерла полгода назад.

– Ох, мои соболезнования… – Ее глаза покраснели, и она заморгала, смахивая подступившие слезы.

– Откуда вы ее знаете? – спросила я. Повариха была слишком молода, чтобы работать здесь тридцать лет назад. На вид ей было около сорока: лишь намек на морщины в уголках глаз и никакой седины в каштановых волосах.

– Моя тетя Лоррен была поварихой, когда ваша мама работала здесь горничной. Я помню Анну. Еще чаю? – Снова характерный жест и торопливые шаги официантки, которая принесла новую чашку.

Сильный порыв ветра едва не сбил белую поварскую шапку. Она сняла ее и положила на колени.

– В этом году мистраль пришел рано, – сказала она. – Недобрый знак… Возможно, это значит, что немцы еще вернутся. – Она быстро перекрестила свой лоб и грудь для дополнительной защиты. – Откуда я знаю вашу мать? Иногда она играла со мной. Тогда я была очень маленькой, и я обожала прятки. Пряталась вон за тем растением, – она указала на большой глиняный вазон. – Каждый раз, когда она меня находила, то притворялась изумленной.

– Вы тоже были здесь тем летом?

– Да. Моя семья живет в Иссоре, но летом меня отправляли сюда, к тетушке. Значит, вы дочь Анны. Взрослая… – Она испытующе посмотрела на меня. – Да. Те же черные глаза, такие же волосы…

– Как поживает мадам Лоррен? – Я втайне надеялась поговорить с ней и побольше выяснить о матери.

– Она умерла много лет назад. Ваша мать приезжала на похороны. Вы не помните?

Когда она произнесла эти слова, мое смутное детское воспоминание о солнце и песке упорядочилось и расширилось. Самолет над водой. Долгая поездка по железной дороге. Теплое солнце, колючий песок, шепчущий океан и щекочущий ноздри аромат дикого тимьяна… Я была такой маленькой, что мама могла поднимать меня под мышки и усаживать на колени. Ее руки, обнимающие меня; воздух теплый, как в бане; голубое небо… Мы были здесь, в Антибе.

Это была мадам Лоррен – с ней моя мама прощалась в местной часовне. Мадам Лоррен была холодной и неподвижной женщиной в гробу, которую она оплакивала.

– В каком году это было?

Повариха сосредоточенно нахмурилась.

– Думаю… Да, это было в 1929 году, когда бельгиец Деваль выиграл велогонку «Тур де Франс». Моя тетя хотела поехать в Ним и посмотреть на велосипедистов, проезжавших мимо, но тогда она была слишком больна.

Значит, мне было пять лет. Я была достаточно маленькой, чтобы сидеть у матери на коленях; слишком маленькой, чтобы остались ясные воспоминания – только впечатления.

Она взяла меня с собой. Прилетела из Нью-Йорка сюда – на похороны. Как она могла позволить себе такие траты? Тогда мой отец Гарри был еще жив. Вероятно, до его смерти в семье хватало денег. Лишь после того, как она овдовела, наш обед превратился в ломтики хлеба с джемом, а электричество иногда отключали… до тех пор, пока дизайнерские работы Марти не получили признания.

– Кажется, я помню, – сказала я. – Тогда я впервые видела маму плачущей.

– Моя тетя и Анна были очень близки.

Значит, Сара поняла или истолковала кое-что неправильно. Повариха могла кричать и бушевать, но она дружила с моей матерью; они тепло относились друг к другу.

– Пожалуйста… Что еще вы помните о моей матери?

– Немногое. Тогда я тоже была ребенком. Мадемуазель Анна была очень симпатичной, но часто пугалась. Кажется, в Барселоне она была студенткой и попала в неприятную историю. Иногда она говорила о юноше по имени Антонио и плакала о нем. Показывала мне шрамы там, где полицейские били ее.

Шрамы – во множественном числе. Не только один над глазом. Шрамы, которые она от меня скрывала…

– Что за шрамы? Вы помните?

– Над глазом. Другой – на спине, длинный и узкий. Еще маленький на колене. Помню, когда она впервые пришла в гостиницу мсье Селла, тетя Лоррен уложила ее в постель и заставила проспать два дня. Мне не разрешали играть перед ее дверью, чтобы не беспокоить. Думаю, до того, как прийти сюда, она несколько суток спала под мостами, а потом – сидя в плацкартном вагоне.

Я попыталась представить свою мать, эту чопорную и замкнутую женщину, свернувшуюся клубком на холодной шершавой мостовой ради отдыха, пока наверху проезжали грузовики и автомобили.

– Думаю, она оставалась здесь только летом, – сказала я. – Вы знаете, почему она покинула Антиб?