Любовницы Пикассо

Она взялась за вязание, когда мы сидели на крыльце за вечерней беседой, потому что от дыма ее крепких сигарет «Голуаз» мне становилось плохо.

Кот украдкой вышел из кустов и сел у моих ног, вылизывая лапы.

– Да.

Обратно в Нью-Йорк, в мою маленькую квартирку. А потом… Что потом?

– Но сначала остановитесь в Париже, – добавила мадам.

– Да, я полечу оттуда. Хочу посмотреть на Эйфелеву башню.

– Конечно, если хотите! Но я подумала, что, возможно, вы захотите посетить мою подругу Ирен. Она согласилась.

– Вы говорили с ней?

Я ела рисовый пудинг – единственное блюдо, которое могла удержать в себе в тот день.

– Да, мы поговорили. И она будет очень рада, если вы напишете о ней. Хватит уже публикаций о мужчинах-художниках!

– Да, – согласилась я. – Хватит о мужчинах!

Мы посмеялись, а потом наступило дружелюбное молчание. Ветер стих. Ночь была спокойной, бархатистой и очень красивой, поэтому я могла представить мою мать, Ирен и Сару в прежние годы, наслаждавшихся ночным небом и привкусом соли в воздухе.

В конце концов, я все же встречусь с Ирен. И начну новую статью – ту, которую буду писать после завершения материала о Пикассо. Вот как устроено будущее: за одной надеждой приходит другая.

– Не забудьте взять побольше карандашей и бумаги, – сказала мадам Роза. – Моя Ирен любит поговорить!

* * *

Я приехала в Париж во вторник утром, растрепанная и усталая после ночного поезда. Моя сумочка разбухла от новой записной книжки и коробки карандашей. Мадам Роза рекомендовала отель на острове Ситэ.

– Он маленький и недорогой, – сказала она. – Там о вас позаботятся; они тоже мои друзья.

Я дотащила свой чемодан до метро, проехала несколько остановок, зевая на ходу, и вышла в северную прохладу под тусклым солнцем недалеко от Нотр-Дама.

Я плохо уживаюсь с религией. Мы с матерью не были атеистками, но и не ходили в церковь. Религия находилась за пределами нашей повседневной жизни. Но старинные серые башни собора и огромное круглое окно-розетка словно приглашали меня внутрь. Я зажгла несколько свечей: за мою мать, за моего ребенка и за себя. Потом, спотыкаясь на неровных булыжных мостовых, которые становились все более узкими, нашла отель. Выцветшая красновато-желтая краска, треснувшее окно на первом этаже, покоробившийся ящик для цветов с увядшей геранью на подоконнике… Первое впечатление не было воодушевляющим.

Отель находился под управлением алжирской семьи и располагался так далеко от популярных туристических маршрутов, как только было возможно. В приемной был лишь маленький стол, подвинутый к стене в узком холле, а единственным общим помещением являлась комната отдыха, используемая и членами семьи, и постояльцами. Лестница, ведущая к моему номеру на третьем этаже, была такой узкой, что я могла прикоснуться к обеим стенам одновременно. Кровать была похожа на армейскую койку, а уборная находилась этажом ниже.

Но у меня был вид на Нотр-Дам и каштан, пусть и с облетевшей листвой: его ветви приветливо постукивали в окно. Напротив отеля располагался детский сад, поэтому улица дважды в день заполнялась детьми и их матерями, которые приходили и уходили. Я решила немного изучить их, когда поняла, что абсолютно ничего не знаю о детях. Это была хорошая комната для грез наяву и построения новых планов.

Сначала пряные запахи блюд, готовившихся на кухне, вызывали у меня тошноту, но на следующий день я привыкла и к ним. В сущности, я ожидала их, поскольку члены семьи предложили мне присоединиться к их столу и разделить с ними трапезу – кускус и баранину, тушенную с кориандром и тмином.

Я стала довольно эмоциональной – мадам Роза предупреждала меня об этом – в результате беременности и гормонов, поэтому когда мадам Насри спросила о цели моего приезда во Францию, разразилась слезами. Похоже, у меня выдался год слез: сначала из-за смерти матери, а теперь – из-за будущего ребенка.

Мадам Насри тоже заплакала из сочувствия ко мне, вытирая лицо уголком передника, покрытого желтыми пятнами от куркумы.

– Жизнь очень тяжела, – простонала она. – Я согласна. Но и хороша, да? Очень хороша.

– Да, очень хороша, – согласилась я.

В отличие от мадам Розы, имевшей шпионскую склонность вытягивать из собеседника все секреты и намерения, мадам Насри не задавала вопросов и не искала ответов. Если я плакала, она плакала вместе со мной, а потом возвращалась на кухню. Если я смеялась, она тоже – а потом возвращалась на кухню. Если мадам Роза заполняла нашу короткую дружбу женской болтовней, то мадам Насри предпочитала молчание.

– Она готовит целыми днями, – сказал мне Самир, один из ее сыновей. – Она из Магриба, маленького поселка на краю пустыни. Там, в Магрибе, французы плохо обращались с ее близкими.