Любовные похождения шевалье де Фобласа

Жан Мари Ролан становится министром внутренних дел, назначает Луве официальным публицистом, и Луве начинает выпускать газету-плакат «Часовой» («La Sentinelle»), которая расклеивается на стенах. Она печатается два раза в неделю на розовой бумаге в одну восьмую листа (четыре страницы крупными буквами). «Война была объявлена. Двор, явно сговорившись с Австрией, предал наши армии, надо было просветить народ относительно множества заговоров, и я создал «Часового». Расходы оплачивало Министерство внутренних дел. Мое очень скромное состояние не выдержало бы печати газеты-плаката, некоторые номера которой были выпущены тиражом более двадцати тысяч экземпляров» (1: 22). Газета носит печать стиля Луве — гневного и убедительного. Она явилась орудием пропаганды взглядов партии Бриссо — Ролана (тех, кого в будущем назовут жирондистами) и носила острополемичный характер. До сих пор эта газета является документальным свидетельством борьбы между двумя основными партиями, борьбы, которая раздирала сначала конституционную монархию, а затем республику. Первые номера, появившиеся в марте 1792 г., были посвящены разоблачению происков партии роялистов, которую Луве представлял как сторонницу монархии по английскому образцу с наследственной верхней палатой, стремящуюся с этой целью изменить Конституцию. Он нападает также на фейянов, обвиняя их в стремлении расколоть патриотов в вопросе о Национальной гвардии. Начиная с осени 1792 г. газета отражает главным образом личную борьбу ее автора против депутатов-монтаньяров и, в особенности, против Марата, Дантона и Робеспьера, которых он подозревает в заговоре с целью установления диктатуры. Луве предостерегает против внутренних раздоров в Национальном собрании, разжигаемых лидерами монтаньяров, ибо разногласия благоприятствуют политической регрессии, а именно тому, что власть окажется в руках одного человека. Его призывы к объединению вокруг воюющей республики являются, несомненно, и лучшим из того, что он написал, и самым прозорливым. Но его обличительные статьи против санкюлотов, к которым он испытывает глубочайшее презрение и которых систематически представляет как грубых и порочных пропойц, жаждущих крови, свидетельствовали о его отвращении к демократии, основанной на приходе в политику бедных. Что до его атак на Робеспьера, то они были столь безоглядны, что даже Бриссо не осмеливался их поддержать.

Историки по-разному оценивают роль «Часового» в революции. Вот как писал о нем историк Эжен Марон: «Хотя плакаты Луве были написаны ярко и пылко, на широкую публику они не оказывали большого влияния. Они были адресованы, во-первых, тем, кого в революционное время называют “честными людьми”, то есть людям нерешительным. Их он призывал к отваге, энергии, действию — призывы замечательные в любое время, но, как правило, бесполезные. Во-вторых, они обращались к патриотам: Луве проповедовал недоверие к их собственным кумирам — Робеспьеру и Марату, взывал к разуму и здравому смыслу, советовал изгнать страсти и неоправданные надежды, не допустить власти тех, кто стремится покорить народ с помощью лести... Замечательные советы, но запоздалые и потому тоже бесполезные. Кроме того, стиль “Часового” был слишком литературным, слишком выверенным, среди его статей немало таких, которые можно было бы спокойно прочитать в Академии, их язык изящен, но не живописен, в нем мало точных выражений, народных словечек, Луве не называет вещи своими именами, как Марат, он остается литератором, даже когда говорит с простыми людьми. Только когда ему надо выступить против тех, кто любил называть себя санкюлотами и вместе с этим названием перенимал их манеры, язык его становится более выразительным. “Когда посреди самых важных дискуссий они отдают предпочтение грубости, когда к высоким темам примешиваются неприличные выражения, когда, забывая об уважительности, которую они должны оказывать вам, они обсуждают вашу судьбу на разгоряченную винными парами голову...” Вскоре этот памфлетный стиль кажется ему низким, и он заканчивает плакат аргументацией литературной: “Кто обеспечивает в Европе преобладание французского языка, чтобы заставить все народы слышать вас и вами восхищаться, если не мудрые ораторы, чьи завораживающие речи уничтожают все сомнения, а чистота языка окрыляет и возвышает мысль?” Да, такой фразе не откажешь в гармоничности, но вряд ли она производила нужный эффект на приверженцев Марата, читавших ее на углу перекрестка» (5: XIII—XIV).