Люди долга и отваги. Книга вторая

Не успел Карзанов закончить фразу, как ближняя к ним массивная стена здания вдруг дрогнула, пошатнулась и… стала оседать, разваливаться, распадаться буквально на глазах. Страшный грохот покрыл гул и треск бушевавшего пламени… Сквозь огонь и дым взметнулась к небу туча кирпичной пыли…

Через несколько минут Карзанов доложил:

— Товарищ подполковник, произвели перекличку по командам. Под обвалом — пятнадцать человек.

Ни на секунду не прекращая борьбы с огнем, лихорадочно растаскивали, разбрасывали бойцы и командиры груды кирпича, под которыми были погребены их товарищи. И вот уже кладут на носилки начальника двадцать третьей команды Бравичева, несут на руках политрука части Шалыгина, помощника командира отделения Ходыбуло… Все они — в очень тяжелом состоянии, без сознания… Десять тяжелораненых и пятеро убитых — кровавый итог только одной катастрофы…

Глядя, как уносят носилки с телами товарищей, вспомнил Сергей Гордеевич командира отделения Ивана Викентьевича, погибшего ровно два месяца назад. Да, именно с него начался тогда скорбный этот счет. И почитай что каждый день подстерегала смерть отважных огнеборцев — кого под руинами обрушившихся стен, кого прямо в вихре огненного смерча, а то и от взрыва фугаски. Так было на заводе имени Свердлова, где погибли боец Козлов и несколько его товарищей по двадцать первой команде. И на заводе художественных красок, ставшем последним огневым рубежом для шофера Петрова и бойца Подкопаева…

Да, каждый из них знал, что любой такой рубеж может оказаться для него последним. Но святой закон пожарных блокадного города гласил: ты обязан выйти на тушение во что бы то ни стало. Под артобстрелом и бомбежкой. В лютый мороз, когда вода замерзает в рукавах. Когда ноги подкашиваются от голодной немочи и удержать ствол под силу только двоим.

Голод… Это он, подобно коварному грабителю, нападающему из засады, беспощадно отнимал последние крупицы сил. Истощенный организм уже не мог сопротивляться воздействию дыма, и на каждом пожаре несколько бойцов падали наземь в бредовом чаду отравления.

Ежедневно поступали в управление сведения о погибших и раненых, выбывших из строя от истощения, болезней, отравления. Вот и вчера — в шестнадцатой и двадцать первой командах два человека погибли, двое — тяжело ранены. В двадцать третьей команде из тридцати двух бойцов дежурного караула по боевой тревоге смогли подняться лишь двадцать. И так — во всех районах…

Голубев перечитывал сухие цифры очередной оперативной сводки, и перед его мысленным взором возникали лица людей. И тех, которых он хорошо знал, и тех, с кем даже никогда не встречался. Да, сегодня он видел, равно уважал и любил их всех суровой, спрятанной на дне души любовью человека, готового в любую минуту разделить их судьбу….

Когда-то, еще перед войной, зачитывался Сергей Гордеевич «Тилем Уленшпигелем» — легендарной историей о гордых и непокоренных патриотах. Чужеземные изуверы-инквизиторы сожгли на костре отца Тиля — Клааса, но так и не смогли обратить его в свою веру. Свободолюбивый фламандец и перед лицом мученической смерти не предал родину и народ. И тогда сын, заняв место отца, восстал против иноземных захватчиков, и как боевой клич звучал его девиз: «Пепел Клааса стучит в мое сердце».

Теперь пепел всех сгоревших в чудовищном костре блокады стучал в сердца живых. Изнемогая от истощения и усталости, они заступали места павших. И как боевой клич звучал тогда всеобщий девиз: «Отстоим колыбель революции!» И это — несмотря на то, что людей становилось все меньше, а пожаров — все больше.

…В тот морозный декабрьский день диспетчеры Центрального пункта зарегистрировали больше тридцати загораний. Голубев руководил тушением большого жилого дома на Лермонтовском проспекте. Понадобилось больше пятнадцати часов, чтобы справиться с огнем. Когда все было кончено, наступила ночь. Сергей Гордеевич вернулся на Мойку.

Гремя обледеневшим кожаным плащом, вошел в кабинет. Повернул выключатель — света не было, видимо, что-то случилось на электростанции. Медленным, неверным движением снял каску, стащил мокрый шерстяной подшлемник. Осторожно ступая, подошел на ощупь к окну, поднял штору светомаскировки. И сразу комната озарилась лунным сиянием. Он бережно вынул из нагрудного кармана фотографию. На него пристально — глаза в глаза — смотрела Леля.

В бликах зыбкого, мерцающего света родное лицо ее, казалось, ожило, и он вдруг вспомнил: «Луч луны упал на ваш портрет…» Когда же, Леля, в последний раз танцевали мы это танго? Конечно же, минувшим летом, на веранде дома отдыха в Ессентуках. Тогда тоже светила луна, только было очень тепло, играл патефон и ты шутливо жаловалась, что цикады заглушают певца. С тех пор прошло всего несколько месяцев, но как же давно все это происходило!

Нет, никогда не считал он себя сентиментальным, но в эти минуты накатила на него такая щемящая тоска: «Как ты там, Леля, за тысячи километров, в завьюженном, заснеженном Свердловске?! А знаешь, у нас здесь теперь тоже, как на Севере. И мороз нешуточный, вполне с уральским может поспорить».