Люди этого часа

Ч е р н ы й. Нет, не уйдешь! Что же ты хочешь, из меня бесчестного сделать? Чтобы я ворованным счастьем всю жизнь пользовался? Нет, не выйдет!

Н е и з в е с т н ы й. Да тише ты!

Ч е р н ы й. Что — тише? Я всю войну прошел, а теперь, под конец, бесчестным стать? Мы ей скажем вот что…

Н е и з в е с т н ы й. Да ладно, понял, ладно. (Прислушивается.) Мы тут с тобой так говорим, будто война уже кончилась. А она еще идет пока.

Ч е р н ы й. Не так я ее люблю, чтобы хоть в чем обманывать.

Н е и з в е с т н ы й. Вроде идет сюда кто-то. (Встает.)

За сценой слышны шаги и голос. Голос: «Тут освобожденный есть? Ленинградский? Звонков, что ли?»

Есть!

Г о л о с. Поднимай людей и давай к лейтенанту. Там в подвале вроде шевелится кто-то. Немцы выходить собираются.

Н е и з в е с т н ы й. Есть! А где лейтенант?

Г о л о с. Во флигеле. Я отведу. Давай скорее.

Н е и з в е с т н ы й (Черному). Поднимай бойцов. Без шума.

Неизвестный и Черный поднимают старшину, Пушнова, Сечкина и Русакова. Все быстро уходят. Пауза. За сценой — приглушенные выстрелы. Шум схватки, который нарастает, затем стихает. Начинает светать.

Т а н я (просыпается и садится). Уже утро почти. (Осматривается.) А наших-то нет. (Встает и подходит к Шуре.) Шура, вставай. Наши ушли куда-то.

Ш у р а. Ой, как спала хорошо! Всегда ты, Танька, будишь. (Садится.)

Входит  с т а р ш и н а.

Т а н я. Дядя Миша, а где же наши?

С т а р ш и н а (мрачно). Операция была.

Т а н я. Что за операция?

С т а р ш и н а. В подземном заводе восьмерых немцев обнаружили.

Т а н я. Ну и что? Взяли?

С т а р ш и н а. Взяли… Из наших одного убило.

Т а н я  и  Ш у р а. Кого?

С т а р ш и н а. Парня этого. Освобожденного… Как стали немцы выходить, двоих мы сразу взяли. Остальные — назад. Парень этот, освобожденный, говорит, чтобы в подвал идти. А то, говорит, они сбегут, потому что ходов там много. Ну, у лейтенанта фонари были приготовлены. Стали мы туда вниз идти через подвал. А там коридор такой — трехтонка проедет. Тут немец как брызнет из станкача. В нише прятался. Ну, Васька в него гранатой. Смотрим, а парень-то пал. Все к нему. А тот уже мертвый… Через грудь перерезало.

Т а н я. Вот горе-то! В самом конце войны. Из плена вышел человек…

С т а р ш и н а. И записку ту я взял. Они тут снаряды делали, так записку положили, что, мол, наши. Взял записку и фотокарточку.

Т а н я. Какую фотокарточку? Покажи, дядя Миша.

С т а р ш и н а. Да уже вся стершая. И не поймешь. Записка в кармане была и фотокарточка. И больше ничего. Не знаем даже, как звали. (Показывает Тане фотографию.)

Т а н я. Ой!

Ш у р а. Ты что?

Входит  Ч е р н ы й.

Т а н я. Ой!

Ш у р а. Что с тобой, Таня?

Т а н я. Тут рядом был!.. Убит? Ты сказал — убит? Может, ранен только?

С т а р ш и н а. Говорю, через грудь перерезало. Разве знакомый он тебе?

Т а н я. Знакомый, дядя Миша. Такой знакомый… Рядом был, а я его не поцеловала! Руку ему не погладила!.. Ребята, помогите, помогите мне теперь. Что же вы стали?

Входит  С е ч к и н. Черный и Шура поддерживают Таню.

С е ч к и н. Тише! Тише, ребята! Слушайте, орудия уже не стреляют?

С т а р ш и н а. Не стреляют. Значит, кончилась!

За сценой голос: «Капитуляция! В Берлине капитуляция!»

Ч е р н ы й. Вступаем в мир, Танюша.

П у ш н о в. Кончилась война. И это уже история.

З а н а в е с.

И НАС ДВАДЦАТЬ Пьеса в одном действии

Действующие лица

М и ш а — боец, 19 лет.

Н и к о л а й — боец, 20 лет.

С т а р ш и н а — 23 лет.

Б е л о в, 40 лет.

Л е й т е н а н т, 20 лет.

Н и н а — санинструктор, 19 лет.

Е в с е е в — сержант, 30 лет.

К л е п и к о в — боец, 30 лет.

Р а з у в а е в — боец, 20 лет.

Т и щ е н к о — боец, 35 лет.

В а н я, 15 лет.

М а й о р, 35 лет.

О р д и н а р е ц, 20 лет.

Синяя зимняя ночь. Окоп, припорошенный сверху снегом, ведет к подвалу разрушенного дома. Где-то неподалеку догорает пожар, и местность освещается переменным красным светом. Входит боец с винтовкой. Это  М и ш а. Вглядывается вперед, слышит шаги справа. Оборачивается.

Г о л о с  Н и к о л а я. Кто идет?.. Миша, ты?

М и ш а. Свои. Я.

Входит  Н и к о л а й. Оба разговаривают негромко, боясь нарушить настороженную тишину.