Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков

Париж, 8 апреля 1793

Я не жду от тебя новых писем, моя дорогая, чтобы иметь повод написать тебе. Мне бы только знать, что ты покойна. Сам же я, ввиду всего, что может со мной произойти, совершенно безмятежен и полон самообладания. Прежде всего потому, что Майнц осаждён, а стало быть, ещё не всё потеряно; но даже если я не увижу больше ни листка из тех бумаг, что у меня там остались, то и тогда вряд ли потревожусь. Первая острая горечь потери прошла, и я вовсе перестал об этом думать, с тех пор как через Кюстина[27] предпринял меры для спасения того, что ещё можно было спасти. Если всё же я останусь ни с чем, то намерен трудиться ради тебя и вскоре наверстать упущенное. Всё моё крошечное достояние не превышало и трёхсот каролинов, а уж то, что потеряно на бумагах, рисунках и книгах, я вообще не считаю. Я сейчас в тех краях, где человеку даже с малой толикой трудолюбия и способностей нечего беспокоиться о куске хлеба. С двумя другими членами нашей депутации дело обстоит хуже; но всё же мы получаем некоторое содержание, покуда для нас не придумают что другое. Я давно пытаюсь научиться жить по принципу au jour la journée[28] и больше не питать радужных надежд; я нахожу его философски правильным и уже немало продвинулся на этом пути. И считаю, что пока соблюдение данного принципа не вредит нашему преуспеянию и уверенности в себе, лишь он один помогает сохранять бодрость духа и чувство независимости.

Издалека всё выглядит иначе, чем при ближайшем рассмотрении. Эта банальность преследует меня здесь повсюду. Я по-прежнему твёрдо придерживаюсь моих принципов, хотя вижу, что разделяют их очень немногие. Всё совершается в какой-то слепой и неистовой ярости, в духе непримиримого сектантства, бурной ажитации, а это никогда не приводит к продуманным и уравновешенным решениям. На одной стороне я наблюдаю благоразумие и талант, лишённые силы и мужества, на другой – физическую мощь, невежественную и способную творить добро лишь тогда, когда действительно необходимо разрубить узел. Но нередко такой узел стоило бы развязать, а его рубят. Сейчас всё накалено до предела. Конечно, я не думаю, что враг добьётся успеха, но ведь и народ может в конце концов устать от необходимости постоянно подниматься на борьбу. По сути, всё зависит от того, чья сторона проявит больше выдержки. Мысль о том, что произвол в Европе станет невыносимым, если Франция сейчас не осуществит своих намерений, – эта мысль так глубоко меня возмущает, что я совершенно не могу отделить ее от веры в добродетель, право и справедливость, и я готов скорее отчаяться в них, чем лишиться надежды на прекращение этого произвола. Трезвых голов здесь мало либо они попрятались, а народ, как всегда, верен себе – он легкомыслен, непостоянен и начисто лишён твёрдости, тепла, любви и правды – с одними пустыми фантазиями в голове, без чувств, без сердца. И со всем тем народ вершит великие дела, ибо именно этот «холодный жар» вечно не даёт французам покоя и сообщает видимую приверженность благим устремлениям, тогда как руководит ими лишь голый энтузиазм борцов за идею, а не внутреннее ощущение происходящего.

Я ещё не был ни на одном спектакле, поскольку так поздно обедаю, что у меня не хватает времени, кроме того, это мало меня интересует. Те пьесы, что я видел раньше, меня не вдохновили. Быть может, я останусь здесь ещё на некоторое время, возможно, меня отправят на службу в канцелярию или вообще вышлют отсюда, я на всё смотрю спокойно, ко всему готов. В этом преимущество моего положения: я ничем не связан и ни о чём в мире, кроме своих шести сорочек, не забочусь. Досадно лишь то, что я целиком завишу от судьбы, но я и этому не противлюсь, ведь по существу не так уж плохо жить, уповая на неё. Я снова радуюсь первой зелени деревьев, и она утешает меня гораздо больше, чем белизна цветов.