Люди, горы, небо

– Там гости какие-то не к случаю у нас были… ну и брат мой Васька… хулиган, браконьер, кто его в поселке не знает?!. Еще чуть что, одна малая капелька – и сидеть ему в тюрьме. А ведь малолетка еще, сопляк… Правда, ловкий он, находчивый. В прошлом году об эту пору гнался за ним Потапов, и некуда было уже Ваське деваться: перед ним боны, бревна такие для правильного сплава закреплены, а в обход срежет Ваську охранный катер. Лодка у него как перышко, он возьми да и направь ее прямо на боны. На мотор навалился, винт вздернул, оголил – ну и перемахнул, ровно утка. И поминай как звали. Пока там Потапов те боны вкруговую обошел!

Шумейко уже знал Ваську – вихрастый, рыжий и зубы наперед. Сестра против него королевой выглядит, а поведением тоже бедовая, чего там…

– Нет, ты расскажи насчет гостей-то, – попросил Шумейко, отворачивая лицо от Катиных пахучих – водорослями пахли – волос, от щекотного их прикосновения; пахло от волос морем, а от белых плеч белым мылом… И почему-то стеснялся он шершавости своих ладоней (по таким-то плечам – что наждак!).

– Да чего там рассказывать, – отвечала Катя, трогая волоски на его груди, шевеля их носом и покашливая, словно от табака. – Выпила я тогда для храбрости и начала выдавать всем без разбору: мотала, мол, я вашу душу оптом и поодиночке, оптом я всех вас куплю и поодиночке продам. Гости-то какие, думаешь? Все больше Васькины дружки.

Шумейко слегка от нее отодвинулся, взглянул с расстояния; бесшабашно светились в темноте Катины глаза; горела в них любовь, или ненависть, или все вместе – не разобрать.

– Хороша же ты была, – медленно, с осуждением проговорил Шумейко, понимая, что ничего она не преувеличивает, исповедуется как на духу. – Грубая ты. Испорченная. Злая.

А она только ближе придвинулась.

– Ой нет, Игорек! Как для кого. Доброты у меня той – не знаю, с какого края подступиться к ней. Да на кого было тратить?

– На брата хотя бы. Преступник ведь растет.

– Брат – он еще маленький был, когда я из дому за мужем следом ушла. А когда в дом отчий возвратилась, он вот какой оказался. Да она и я уже не та – не имею на него влияния. Меня саму попробуй теперь перевоспитай, когда мне тридцать лет и всякого за плечами…

Слышал Шумейко, что прежний муж бил Катю, истязал, трезвым она его не видела, и что, не выдержав, отчаявшись, стала изменять ему даже как-то без интереса, равнодушно, со зла, не находя в случайных изменах ни греховного удовлетворения, ни простой тихой радости. И бегал за ней муж не с ремнем уже, а с топором, и шлюхой обзывал, продажной тварью, и неизвестно, как оно повернулось бы, куда пошла бы дальше ее жизнь, не поскользнись он однажды на велосипеде: набежал и подмял с ходу Катину беду и горе тяжелый МАЗ…

Ни о чем Шумейко ее не расспрашивал, да ни в чем и не винил; если как следует присмотреться, у него у самого жизнь не чистое стеклышко, не посыпанная желтым песочком аллея…

Кончились сигареты. Он встал, чтобы взять пачку на тумбочке у окна. Внезапно включил свет и обернулся. Катя испуганно потянула на себя одеяло -- стыдилась, что ли, его? Торкнулось теплом у него в груди, но тут же и опало. Что ж теперь, жениться им, шагать до гробовой доски рука об руку? Но, пожалуй, не стоило спешить, в поселок он приехал не на один день, будет время во всем разобраться, найти начала и концы, распутать этот клубок. Что-то упорно мешало ему взять эту теплую, такую удобную и непритязательную женщину, хотя и беспокойную какую-то, – взять ее в охапку да и понести куда глаза глядят… в жизнь, в ее веселую суматоху, в ее обременительные тяготы и сложности.

– Ну чего, дурочка, закрываешься, – пробормотал он, закуривая, – не сглажу.

– Все вы глазливые. Да и бессовестные к тому же. Только на словах, как на гуслях…

Он подумал, что сразу взять и определить, кто бессовестный, а кто чересчур совестливый, так не просто. Особенно если общаешься с такой женщиной, как Шалимова Катя.

Звонко, с дрязгом и скоком, разлетелось стекло в окне, и Катя ойкнула; Шумейко рванулся, ловя ухом удаляющийся топот, затем подбежал к кровати. Катя зажимала щеку: из-под пальцев выступила кровь, набухла каплей и, взяв разгон, покатилась…

– Сейчас, сейчас, – метнулся к тумбочке Шумейко, - я бинт… я йод… не в глаз?

– Не-ет,- прошептала Катя,- в скулу угодил, щенок.

– Почему щенок? Кто это?

– Братец мой, кто же еще…

– В меня, подонок, метил!

Катя, прижав к ранке и другую руку, посмотрела на него сверху вниз, не то со смехом, не то с гримаской боли.

– Ну да, как же… Ты-то еще здесь новичок, до тебя еще очередь не дошла. Это он мне по-родственному мстит. – Она сидела на кровати, уже не стыдясь, подоткнув вокруг себя одеяло, и ждала, пока Шумейко занавесит окно газетой.

– Ой-ой! – опять вскрикнула Катя, когда он прижег ей ранку. – Больно!

Шумейко сказал с угрозой:

– Ничего-о… Твоему единоутробному придется больней, вот сойдусь я с ним на узкой тропе.

Она опять странно так на него посмотрела – не то со смехом, не то с гримаской неодобрения.

– Мой единоутробный пока еще пешка. Лови тех, у кого он на побегушках.