Люди государевы

— А пошто на проезжей грамоте печать таможенная, а не городская?

Пущин нахмурился и неохотно поведал историю похищения печати князем Осипом.

— Да-а, заварили кашу! Не мне ее расхлебывать… Государь рассудит! Лошадей с провожатыми на Собской заставе возьмете, через Камень перевалите, вернете… Неявленного товару не везете?

— Товару нет… Токмо поминок от остяков и татар малый, четыре лисицы бурых! — сказал Иван Володимирец.

— Давайте от вас двоих поручную, что те лисицы государю отдадите! Я ж государю отпишу, что посланы от томских ясашных татар и остяков в поминок челом ударить четыре лисицы бурые!

— Поручную дадим, — заверил Пущин. — Подьячий войсковой Тишка Мещеренин напишет…

Пополнив провиант, поутру покинули Березов по Оби. Погода благоволила. Солнце припекало так, что скидывали кафтаны. В небе кружил и канючил сарыч. Из прибрежных кустов доносились чоканье и свист варакушки, а где-то рядом приятная слуху песня дубровника: хилю-филю-хилю-тью-тью…

Федор Пущин вышел из чердака дощаника, спустился вниз, зашел по скрипучим подтоваринам под палубу, где было прохладнее, прилег на нары рядом с отдыхавшими казаками и не заметил, как заснул. Проснулся от частого стука над головой и в тревоге вскочил. Подумал поначалу, что дощаники обстреливают из луков, и стрелы впиваются в борта и набои над ними. Но оказалось, что набежала туча и сыпанула градом. О стрелах же подумалось не зря. Именно градом стрел осыпали их в устье Чумыша белые калмыки князца Абаки и татары внука Сибирского царя Кучума Давлет-Гирея. Набои же увеличивали высоту бортов и защищали от стрел. Пятнадцать лет тому назад был он послан томским воеводою Иваном Татевым с шестью десятками казаков на двух дощаниках поставить у слияния Бии и Катуни острог. Но инородцы не пустили их дальше Чумыша. Силы были слишком неравными, пришлось вернуться, чтобы служилых людей понапрасну не потерять… А князь Осип за то его попрекает!.. В городе, за стенами сидючи, смелым быть легко… Ничего, Бог даст, государь укажет и уберет Осипа из Томского города…

На заставе в устье Соби оставили дощаники, перегрузились на лошадей и двинулись на Камень. После заставы дорога сразу нырнула в урман, и солнце лишь редкими лучами пробивалось к земле сквозь сомкнутые кроны деревьев. И сразу назойливо загудели полчища комаров, заклубилась облачками мошка, донимая и людей и лошадей.

Десятник конных казаков Степка Володимирец спрыгнул с телеги, наломал березовых веток и, отмахиваясь от комаров и мошек, догнал шагавшего впереди Ивана Володимирца.

— Заели гады! Батя, для чего Бог создал столь бесполезных тварей? Какое бы без них было приволье, никто не донимает!..

— Эх, Степка, борода лопатой, а ума не нажил! Господь всё разумно устроил!

— А как, по-твоему: птиц тоже не надо было?

— Ну, птиц… Те хоть поют, душу радуют!..

— А для иных птиц комары да мошки — пропитание. Так что никого и ничего зряшного на белом свете нет, всё по воле Божьей! Да тут разве донимают?.. Вот когда мы Томский город ставили, там такой гнус был, до крови заедал. Одно спасение было: рожу в костёр сунуть… Все с опаленными бородами ходили! Так что не ной, а радуйся: комары на живого человека садятся, на мертвого не сядут!

— Батя, а долго еще до Москвы добираться?..

— Порядком… Через Камень, почитай, еще седмицу идти, а как горы перевалим, до Соли Камской пойдем Печорой-рекой, оттель на Устюг Великий уже побыстрей дорога будет… Однако еще поболе двух месяцев идти, где водой, где на подводах от яма до яму….

Едва наметились сумерки, стали на ночлег. Развели костры. Над одним повесили большой котел с водой. Кашеварили Федька Батранин да Мишка Куркин. Остальные ладили шалаши, покрывая их войлоком, пропитанным олифой и пихтовыми лапами. Лапник стелили и внутри шалашей…

Поужинали до темноты перловой кашей с постным маслом и малосольной рыбой.

Федор Пущин собрал всех у костра и объявил:

— На становище на ночь поставить по два караульных с двух сторон, ибо в сих местах самоядь, бывает, шалит! Иван, — обратился он к Володимирцу, — определи очередь… Смена караульным по два часа.

Васька Мухосран заступил в караул после полуночи, сменив Басалая Терентьева. Перевернул бревно сушины в костре, запустив в темень облако искр. Присел на березовый чурбак, зажал пищаль между коленями и уставился недвижным взглядом на извилистые языки пламени. Ночную тишину изредка нарушали всхрапами распряженные лошади.

Почувствовав, что стало клонить в сон, Васька встал, расшевелил костер. Прошелся, поднял голову и через оконце в кронах деревьев увидел тонкий серп месяца. Снова присел на чурбак.

И вдруг из лесной тьмы раздался душераздирающий крик ребенка. От неожиданности Васька оцепенел, ему показалось, что зашевелились на голове волосы. Затем он вскочил, выставил ствол пищали в сторону леса. Послышалось еще несколько жалобных громких вскриков, и всё смолкло.

Васька смахнул пот со лба. Подошел заспанный Иван Володимирец.

— Что за шум? — спросил он караульного.

— Не ведаю!.. Будто дитё малое кричало!..

— Васька, откуда тут дитё?

— Я почем знаю! Говорю, дитё кричало!..